Первая часть здесь>>
Вторая часть здесь>>
ТО ЛИ БЫЛИ, ТО ЛИ НЕБЫЛИ…
Мои воспоминания о Союзе писателей СССР, России
5. ЖРЕЦЫ ХРАМА-3. ДОНСКИЕ ПИСАТЕЛИ.
Вспоминать о ростовских писателях, с которыми мне довелось общаться — о тех, кто не дошёл до рубежа «1991 год», и о тех, кто этот рубеж перешагнул — можно очень долго. Надо сказать, что среди донских писателей всегда были талантливые, а потому крупные авторы, и не только Шолохов, Калинин, Закруткин и Сёмин. Среди них были известные на Дону и в стране замечательные литературные имена: Владимир Черносвитов, Антон Геращенко, Анатолий Гриценко, Даниил Долинский, Юрий Дьяконов, Борис Козлов, Гавриил Колесников, Алексей Коркищенко, Леонид Дьяков, Владимир Моложавенко, Григорий Помазков, Борис Примеров, Константин Русиневич, Владимир Сидоров, Виктор Стрелков, Владимир Фоменко, Игорь Халупский, Николай Скрёбов, Павел Шестаков, Николай Егоров и другие. Сюда можно добавить и тех, кто ныне здравствует: Игорь Кудрявцев, Геннадий Селигенин, Виктор Шостко. Однако ограниченные возможности очерка не позволяют мне написать о всех, потому я смогу рассказать на этих страницах о писателях, сыгравших наиболее важную роль в становлении моей писательской судьбы, творческой биографии, — и я всегда буду им благодарен и признателен.
Моё вступление в Союз Писателей по-своему уникально. Дело в том, что я вступал в Союз в одном государстве, а утверждало моё членство государство другое. Меня принимало в члены СП СССР общее собрание 27 марта 1990 года, а утверждала Московская комиссия по приему в члены Союза писателей России 13 января 1991 года. Потому и билет выдавали дважды: сначала члена «СП СССР», потом — члена «СП России».
На мой взгляд, одной из самых замечательных и самое главное — бескомпромиссных фигур в Ростовской писательской организации, был Борис Николаевич Куликов. Талантливый, истинно казачий поэт, не менее талантливый прозаик-рассказчик (а настоящих мастеров рассказа в русской и советской литературе не так уж много), он был способен на неординарные, порой авантюристические поступки, сохраняя при этом честность поведения и постоянность своего открытого лица. Он всегда был на стороне слабых, искренне защищал молодых, если видел в них литературные дарования.
О нём «в народе» ходило много удивительных баек, которые были весьма правдивы, хоть, на первый взгляд и необычны. Рассказывали, как однажды он поехал в Москву получить гонорар за книгу, вышедшую в одном из столичных издательств, и, как это водится у писателей, пошёл в ресторан ЦДЛ со своим большим другом Борисом Примеровым «обмыть» это событие. Там, каким-то образом к ним за столик «весь в соплях и слезах» подсел один молодой поэт из Иркутска и начал жаловаться на иркутское литературное начальство, которое зажимает, мол, молодые дарования, не даёт им расти, потому поэт приехал в Москву «искать правду», но был разочарован тем, что в столице, оказывается, тоже правды нет. И читал свои стихи. И с каждой выпитой рюмкой эти стихи казались друзьям всё прекраснее. В Москве действительно «правды» не найти, даже таким известным писателям, потому «правду» решили искать в Иркутске. Из ЦДЛ оправились прямо в аэропорт.
Домой Куликов явился почти через месяц и, естественно, без копейки в кармане — гонорар растаял «в поисках правды». Но Куликов не унывал, выглядел довольным. Он сделал то, что хотел.
Скажете, глупость какая-то, дурь, блажь. Но кто ещё в состоянии был сделать такое? В этом он и есть, Борис Куликов, в этом его творчество — лихое, бесшабашное, казачье — и очень талантливое. А талант не может быть ординарным.
Помню его выступление в ДК «Ростсельмаш» на одном из литературных вечеров. Он читал стихи с притопом, с прихлопом, с приплёвом, с присвистом, под шашечные взмахи руки, а зал ревел от восторга.
А его рассказ «Зимние раки»? Там он весь, там его казачья душа.
Сейчас приходят к нам казаки и требуют принять их в Союз писателей только потому, что они казаки и пишут о казачестве. Нет, ребята, писать о казачестве — это не всё ещё. Пишите так, как Куликов, и требовать ничего не придётся, вас позовут в Союз. Но, увы…
На мой взгляд, одним из самых больших достижений Куликова была организация праздников поэзии в Семикаракорах. По нынешним временам это были грандиозные праздники, на них съезжалась вся Ростовская область. В Семикаракорском ДК выступали все желающие, стихи читали и поэты-профессионалы, и поэты-любители. Вечером местная база отдыха принимала всех без различия, не взирая на звания и наличие регалий, всех угощала, всех размещала. И праздник поэзии продолжался далеко за полночь. И за всем этим стояла фигура Бориса Николаевича…
Со смертью Куликова праздник этот исчез, канул в Лету…
Как-то он лежал в «обкомовской» больнице, что была напротив здания Союза на Пушкинской, и я принёс ему посмотреть две своих, только что написанных, маленьких повести. На следующий день он в больничных тапочках и синем халате побежал в Дом писателя и положил перед Лебеденко мои рукописи, сказал: «Этого парня нужно немедленно принимать в Союз. Это готовый писатель…»
Я пишу это не потому, что он походатайствовал обо мне перед председателем правления. Я просто хочу спросить: «А кто ещё побежал бы из больницы в центре города в тапочках и халате ради какого-то, никому неизвестного, литератора, чтобы донести сведения о нём до руководителя Союза?» Вряд ли можно было кого-то назвать из писателей того периода. Кроме Бориса Куликова. И в этом он тоже весь.
И кинематограф не прошёл мимо него, — не будучи актёром он успешно сыграл одну из главных ролей — атамана Андрея Овчинникова в фильме «Емельян Пугачёв».
Один заезжий негодяй, который сочинил непонятно что о ростовских писателях — налил грязи и разместил её в Интернете, — хотя никогда никого из тех, на кого гадил, даже не видел, и я думаю, ничего не читал, написал о Борисе Куликове примерно такое: «К. увидел по телевизору нового вождя демократии, с ним случился инсульт, и он умер».
Такая глупость может вызвать только снисходительную улыбку. Потому что тем людям, которые знали Куликова, понимать это можно лишь так: «Да, действительно настолько вождь демократии был страшен на вид, что даже Борис Куликов, никогда никого и ничего в жизни не боявшийся, увидев его, перепугался и умер!» Вот так вождь! Вот так его сторонники! Даже выливая грязь, сработали в пользу Куликова.
Павел Александрович Шестаков — и как человек, и как писатель полная противоположность Борису Куликову, что, как мне кажется, не мешало им поддерживать дружеские отношения. Мне приходилось вместе с Фроловым и Шестаковым навещать уже серьёзно больного Куликова в Семикаракорах, и я видел, каким дружелюбием светились глаза Павла Шестакова, когда он разговаривал с Борисом Николаевичем.
Человек мягкий, глубоко культурный, порядочный, никогда не повышающий голоса, уважающий всех вокруг себя, несмотря на свою известность в стране: и известных писателей, и молодую литературную поросль, он сам пользовался огромным уважением в писательской среде. Я же, можно сказать, почти боготворил его: и за его человечность, и за его литературу, за его отношение ко мне, как с равным. И это чувство не изменяет мне до сих пор.
Уже достаточно знаменитый в стране писатель-детективист Павел Шестаков был ещё и замечательным прозаиком-романистом. Его литературная манера до сих пор остаётся образцом высшего писательского мастерства. Помню, мне попалась маленькая книжка с его первой повестью «Дождь-городок», и я был буквально потрясён. Всё буквально всё в ней было созвучно с моим творчеством. Я тогда уже усвоил аксиому, о которой написал в романе «Красные огни: «Нельзя прочитать все книги, это невозможно, читайте не книги, а писателей близких вам по духу…» После этой повести я обрёл ещё одного писателя, близкого мне по духу. Мне хотелось кричать об этом, рассказывать всем, самому Павлу Александровичу. Но он, ко всему, был ещё и очень скромным человеком, его улыбчивые глаза всё равно ничего не ответили бы на это. Да и кто я тогда был, чтобы самому ставить такого писателя рядом с собой?
К 80-летию Павла Александровича Шестакова мы выпустили в издательстве «Донской писатель» отдельной книгой его неизданную повесть «Всего четверть века», подготовленную в печать Николаем Михайловичем Скрёбовым. В конце лета того же года мне удалось выбраться на пять дней на море. Постоянно ощущая дефицит времени для чтения, я захватил книгу с собой. И какое же наслаждение я получил от не детективной прозы Шестакова, читая книгу на пляже! Я снова общался с писателем близким мне по духу, близким мне по стилю, и даже, в какой-то степени - учителем в творчестве.
Сегодня творчество Павла Шестакова вновь востребовано. В журнале «ДОН_новый» мы напечатали его неоконченный роман «Неизбежность», тоже подготовленный к печати Николаем Михайловичем Скрёбовым, в московском издательстве «Вече» при моём содействии в серии «Военные приключения» вышли его романы «Через лабиринт» и «Игра против всех». И я очень надеюсь, что этот живительный родник творчества Павла Шестакова не иссякнет никогда, потому что настоящая литература будет жива всегда.
Владимир Михайлович Черносвитов — всегда выглядел человеком, всем своим видом подтверждающим своё высокое происхождение. Коренной петербуржец, с неизменной тростью в руке, слегка прихрамывая (отметины войны), он входил в Дом писателей на Пушкинской и, в какой-то своей, необычной форме, здоровался со всеми — и с теми, кого знал, и с теми, с кем знаком не был. И все заряжались его присутствием, излучавшим какое-то особенное благородство, его непринужденность, его умением вести беседу роде бы простую, но отличавшуюся какой-то особой манерой благородно выражаться.
Говорили, что он потомственный русский дворянин, его предки служили в «Чёрной свите» Ивана Грозного, — отсюда и фамилия — Черносвитов. Впрочем, от него самого я этого не слышал, но «благородное происхождение» проступало во всём, чтобы он ни делал, чтобы не говорил.
К тому времени, когда я с ним познакомился, он был уже известным прозаиком, автором нескольких книг, по его повести на киностудии Довженко был поставлен художественный фильм «Голубая стрела».
Я не буду рассказывать о его замечательных человеческих качествах, творчестве, отношениях с писателями, о его знаменитом красном «Запорожце», в который он умудрялся усаживать до десятка приятелей-писателей и потом «рассекать» с такой компании по ростовским улицам по только им известным надобностям, я хочу рассказать об отношении большого писателя к начинающему, в частности, — ко мне.
В 70-80 годы существовала «железная» традиция: каждый молодой писатель при выходе своей книги должен был подарить её экземпляр каждому члену Союза писателей СССР из Ростовской писательской организации. А книг в издательстве выдавали мало, максимум — 20 экземпляров. Приходилось докупать в книжных магазинах. Докупали и дарили, обязательно с дарственными надписями.
Отношение у писателей к таким подаркам было разным, оно зависело от самого писателя, от его оценки молодого литератора на фоне собственной персоны. Что греха таить, мне доводилось видеть эти подарки нечитанными в самых непотребных местах…
Когда в Ростовском книжном издательстве вышла моя первая книга «Свои и чужие», я, строго соблюдая традицию, подписал и лично вручил книги всем ростовским писателям (за исключением тех, к кому по тем или иным причинам попасть не смог). Подарил я книгу и Владимиру Михайловичу.
Ровно через два дня я снова встретил Владимира Михайловича в Доме писателя, и он сразу кивнул мне: «Иди сюда... Пошли…»
Мы поднялись на второй этаж в литературную гостиную, сели на диван, и Черносвитов сказал:
— Я хочу поговорить о твоей книге.
— Вы уже её прочитали?! — испытывая душевный трепет, не поверил я.
— Конечно… — как о само собой разумеющимся ответил Владимир Михайлович.
Два часа тщательно, детально мы разбирали мою книгу, причем по памяти, не имея её на руках. Услышал я тогда слова не только ласкающие моё самолюбие, но и не слишком лицеприятные. Но всё было по-деловому, конкретно и профессионально. И я понимал: он не просто просмотрел мою книгу, не просто прочитал, он читал её так, чтобы от его чтения впоследствии я получил максимальную пользу. И я сам старался извлечь из его слов эту пользу для себя.
Можно спросить: а зачем ему нужно было тратить столько времени на меня? Но по сути дела, это ведь был его писательский долг перед русской литературой, и он его исполнял сполна.
А пишу я об этом нашем разговоре, как о примере служения русской литературе большого писателя, его понимания своего отношения к молодым литераторам без страха перед тем фактом, что он воспитывает будущего своего конкурента, как пример отношения самого литератора к критике мэтра с пользой для себя без обид и нынешней самовлюблённой теории о том, что «ругают» его, талантливого только из зависти и нежелания пускать его в большую литературу.
Я всегда помню этот поступок Владимира Михайловича Черносвитова и всегда стараюсь его повторять. При желании, конечно, противоположной стороны.
Продолжение следует
Алексей Береговой, член СП России