Номинация «Проза», участники старше 35 лет

1 место – Данькова Валентина Васильевна (Ленинградская Краснодарского кр.)

Три июньских дня

Отрывок из рассказа «Трибунал»

1

            …Наконец, мужчины протянули друг другу руки, скрепив их пожатием.

            Зоя, до боли сжимавшая кулаки, прижатые к груди, облегчённо выдохнула, а Галина, вскрикнув и обхватив сестру за талию, прижалась к ней.

            – Ну шо, Домна Ивановна, – подходя с Артёмом к столу, под навес, Григорий Михайлович, нарочито официально, обратился к жене. – Сватов нема. Людям, оно и понятно, не до того. А вот Артём Денисович хочет породниться с нами и просит в жёны Зою Григорьевну. – При этом он покосился в сторону дочери с выражением, обещающим «разобраться» с непутёвой. – Так шо отвечай, согласна, шо ль, шоб он стал нам сыном…

            Домна Ивановна, с тревогой наблюдавшая за мужем во время его разговора с Артёмом, краем фартука промокнула глаза и, зарумянившись, озарилась счастливой улыбкой, словно сватали её.

            – А он и есть нам – сынок, – и всхлипнув добавила, – нешто другое шо могло…

            – Ну, тода сидаем снедать, выпьем по чарочке за энто дело, война – войной, а голод – не тётка…

            – Гриша, подь сюда, – потянувшись к уху мужа, Домна Ивановна зашептала.

            – Да ты шо, мать, белены объелась? С иконой! Не буди лихо, пока тихо, хош туда, де Макар телят не пас?..

            – Христом Богом молю, Гриша! Коды они теперь распишутся? Бог весть, а Матерь Божья и оберегёт их! Нас с тобой родители благословляли, мы и живые, а через шо прошли…

            Григорий Михайлович поморщился.

            – Ну, ладно, давай, неси, тока мокроту не разводи…

            Родительскую икону Казанской божьей матери Домна Ивановна прятала в сундуке, под спудом.

            – Девчата, – позвала она дочерей, – ну-к, подсобите…

            – Ну, раз так, тода – по всем правилам, – распорядился следом вошедший Григорий Михайлович, – ступайте в хату, в красном углу и благословим…

            В хате, утром мазаная Зоей доливка подсохла, простелены плетённые половики, сияли белоснежные крахмальные салфетки, – всё готовилось к встрече сватов.

            – Ну, шо, молодые, ставайте на колени, – вдруг фальцетом скомандовал Григорий Михайлович и локтем коснулся супруги, – давай ты кажи, а я уж подпрягусь.

            Зоя и Артём, переглянулись, помедлив, опустились перед родителями. Галина тихонько прыснула в кулачок.

            – Ты смотри мне! – Григорий Михайлович, сурово сдвинул рыже-белёсые брови и, словно стрелу, метнул взгляд в сторону дочери, – не понеси усё энто, как сорока на хвосте, на вулицу, та по дворам, а то… – И погрозил пальцем.

            – Господь с вами, дети, – срывающимся голосом произнесла Домна Ивановна, крестя молодых, – совет вам да любовь, ибо сказано: плодитесь и размножайтесь…

            – Оно-то так, конечно, – перебил супругу Григорий Михайлович, руша торжественность момента, – тока с энтим… кхм… повременить бы. Тебе, Артём, – в армию, та и война, а як возвернёся, тода мы внукам завсегда рады…

            За обеденным столом, выпив домашней наливки за здоровье и счастье молодых, все степенно ели любимый борщ с галушкой, сваренный в честь сватовства. Посреди столешницы румянился пирог, фаршированный тушёной капустой с рыбой.

            – До чего ж вкусные борщи вы варите, мамаша, – нахваливал Артём, – ум отъешь. А этот – особенный. Ты, Зайка, рецепт знаешь? Вернусь, будешь почаще такой варить.

            – Проще – простого, – откликнулась Зоя…

            – Ой, да что там знать, – защебетала Галина, – он с петухом варится. Потроха его мелко посечь, туда – яйцо, лучку, петрушечки и муки, посолить, смешать. Этим фаршем начинить петуха и варить. Как уварится, вынуть, а остальное, как обычный борщ. Так, мама?

            – Так, умница моя… Тока обязательно – с петуха. Всё, Тёма, вкусным будеть, кода с продукта доброго сготовлено. Господи, шо же цэ за напасть така? Тока от голода отошли, хозяйством обзавелись и – на тебе…

            – Да, на фронтовых харчах эту галушку с удовольствием буду вспоминать. Но, думаю, не долго мне хлебать кондёр, с немцем мы быстро управимся…

            – Та дай бог нашему поросяти вовка зъйсты. – откликнулся Григорий Михайлович, облизывая любимую деревянную ложку, давно утратившую писаную красоту. – Я вот две войны захватил, гражданьску та с финнами, усе на мне зарубки оставили, а живой… Ну, шо, Артём, пойдёшь сбираться аль подсобишь, а то мне подручный нужон. Крыша на сарайчике прохудилась та и усё, шо мужицких рук требовает, надо б сёдни подогнать. Похоже, девчатам одним оставаться…

            Домна Ивановна, охнув, зажала рот передником и отойдя к печке, задержалась там.

            – Конечно, помогу, батя, о чём разговор. Приписное с документами – на руках, котомка со мной, в детдоме простился. Осталось подпоясаться и – вперёд. Вы представляете, вот сегодня – воскресенье, а народа в военкомате – тьма. Завтра нас в Ростов отправят, а там уж определят, кого куда, а до утра я – вольный казак. – Он украдкой подмигнул Зое.

            Мужской работы, найденной Григорием Михайловичем, хватило до вечера.

            – Ты, мать, завтра на час раньш меня побуди, – попросил он Домну Ивановну, – надоть до смены с мужиками покалякать, а то непонятка выходит. Война, почитай, сутки ужо, а шо, де и как… И радиво мовчит.

            Поздно вечером молодые, наконец, остались одни

            – Не надо, Тёмочка… – мягко сопротивлялась ласкам Зоя.

            – Ну, чего ты, Зая, теперь – всё, завтра уйду, не скоро свидимся…

            – Знаю, боязно…

            – Чего, глупенькая? Мы теперь благословлены, считай повенчаны.

            – Я Тоню Логину вспомнила, соседку… она повесилась…

            – Ну вот, нашла, что вспоминать…

            – Такая красивая, чуть старше нас. Прошлым летом схоронили. Как страшно, Тёмочка! Сначала все сокрушались, потом вскрытие сделали, а она – беременная. Осудили, никто не пожалел. А если и я…

            – Зоя, ты это брось! Дети – это ж… это же – счастье, понимаешь.

            – Понимаю, Тёма, а вот оно как у Тони-то обернулось… Когда мы поженимся теперь…

            – А я продумал всё. Как на место прибуду, командиру доложу: женат! И ваш адрес дам. Другого-то нет – с тридцатого года не знаю, что с родителями. Ты прости, я тебе соврал, ну… что погибли они. Мы в Ростове жили, в достатке. Отец – инженер, мать – чертёжница… Ночью их забрали. Я тогда в первом классе учился. Больше о них ничего не знаю. В детдоме сказали, что они – «вредители» и чтобы я о них не спрашивал. Так что твои родители теперь и мои…

            – Что ты, Тёмочка, в чём твоя-то вина? Ты маленький был. – Она коснулась коротких жёстковатых волос. – А мои, конечно, теперь и твои родители…

            Они так и не сомкнули глаз, воркуя в зарослях сирени, а когда до света поднялась мать, чтоб напечь блинчиков к завтраку, в дорогу Артёму и на работу мужу, помогали ей.

            Первым уходил Григорий Михайлович, к его цеху от проходной нужно идти ещё минут двадцать, в другой конец завода. Домна Ивановна изо всех сил крепилась и всё улыбалась, чтобы муж ушёл из дома спокойным. Помогая собрать котомку, изрядно загрузила её продуктами, благословив, проводила за порог. Но когда он миновал соседскую хату, торопливо скрылась в сенцах и, уткнувшись в притолоку, затряслась в беззвучных рыданиях…

            Молодые сидели обнявшись на топчане, но когда подошло время уходить Артёму, Зою вдруг оставили силы, тело внезапно покрыла испарина и пробила дрожь, от которой зубы стучали о кружку, когда её отпаивали водой, а она всё твердила: «Не уходи, Тёмочка, не уходи…».

 2

            Двадцать третье июня в памяти Зои осталось в тумане, в котором исчезло лицо Артёма. Почти на сутки она погрузилась не то в сон, не то в обморок: тяжёлое, но спасительное забытьё.

            – Зоя, ну ты чё? Совсем расклеилась! Пошли! Сегодня до работы митинг будет. Не хватало, чтоб мы туда опоздали. – Света тащила подругу за руку. – Тебе и так «дело шьют», за прогул под трибунал можешь попасть.

            – Ну и пусть…

            – Ты чё? Отец говорит, что в лучшем случае с комсомола и с работы выгонят…

            – А в худшем?

            – В тюрьму посадят.

            – Ну и пусть.

            Света вдруг остановилась и без особого размаха залепила Зое пощёчину.

            Та удивлённо посмотрела, словно ещё оттуда, из своего «отдаления», но тут же её взгляд наполнился смыслом.

            – Ты, чё, совсем с катушек слетела? – доводила она подругу до нужной кондиции. – Одна ты такая? Мой тоже… Отец ему: “Не ходи в военкомат, я тебе бронь обеспечу”. А он: “Ну, и кем я после этого буду, папа? Мы всей группой решили”. Хорошо, их не сразу – на фронт, на курсы отправят.

            – Вот, видишь, не у всех так, как у меня, получается… – откликнулась Зоя.

            – Не у всех… – передразнила её Света. – Меня отец вчера до света поднял. Руководство и партком совещались, а я у них за секретаря была. Вчера рабочие тоже ни свет ни заря у завода собрались. И с завода я ушла за полночь, митинги готовили. А отпустили потому, что меня вчера в отдел кадров определили…

            Ещё на подходе к главной конторе девушки увидели осаждённые двери отдела кадров.

            – Ты знаешь, столько ребят призывают, ужас! После митинга я туда пойду, а ты уточни…

            – Девчата, – окликнул их секретарь завкома комсомола, Николай Рысаков, – молодцы, вовремя явились, сейчас я вас отмечу.

            Он хотел было «проработать» Зою, но взревел заводской гудок, и Дмитрий помчался на верхнюю приступку лестницы, ведущей к дверям конторы, где уже толпились организаторы.

            Стихийные митинги-протесты охватили заводские коллективы ещё вчера, в понедельник. Хмурые и взвинченные рабочие, пришли на завод загодя. Многим из них война знакома не понаслышке: кто-то «хватанул германского хлора» в мировой, другие «хлебнули кровавой похлёбки в «гражданскую», были и мёрзшие в финских снегах. Не в силах сдерживать возмущение «вероломным вторжением немцев», «похеривших мирный договор», закипающую ненависть к врагу, обменивались скудной информацией, с отборной бранью костерили Гитлера. И вполголоса вспоминали статью в «Правде», неделю назад обличившую «провокаторов». Тех, кто как раз и предупреждал о вероломстве немецкого командования. Выходит, они – не провокаторы, а резали правду-матку, но их не слушали… Кто? Рабочие натыкались на этот вопрос и немели в недоумении. Терзали и, другие: что произошло на фронте вчера? Что происходит сегодня? Парторги цеховых ячеек переполошили начальство, понимая в таком состоянии неведения человек – не работник. На том совещании, где была Света, и порешили: «взять инициативу в свои руки». На двадцать четвёртое июня партком спланировал митинги по цехам и участкам. Готовил их партактив всю ночь, с трудом добывая скудную информацию, помогая писать выступления, плакаты.

            На митинг у главной конторы собрались её работники, руководство завода, парткома и завкома комсомола, внушительность придала толпящаяся у отдела кадров молодёжь. До митинга там стоял гомон, то и дело взрывающийся задорным смехом. Парней раззадорило желание, повоевав маленько, почесать кулаки о «немецкие хари». Что войну закончим быстро, сомнений не было.

            Света и Зоя, не сговариваясь, протиснулись ближе к ведущим митинг.

            От сообщения секретаря парткома о событиях на фронте, у Зои захолонуло сердце.

            «Артём, возможно, теперь там, на передовой, – думала она, слушая секретаря. – Может – среди защитников Бреста, или бойцов, перешедших в контрнаступление 23 июня под городом с чудным названием Перемышль…»

            Одобрительные возгласы и аплодисменты митингующих вернули её к реальности.

            Потом выступил мастер котельного цеха Дмитрий Горбалёв, награждённый за трудовые заслуги орденом Ленина. Зоя знала его хорошо, отец и Горбалёв – кореша, семьями ходили друг к другу по праздникам, задушевно пели казачьи и хохлячьи песни. Выступая, Дмитрий Иванович пообещал пойти воевать, если возьмут, а нет, так «все силы и жизнь положить на то, шоб вооружить армию, как следовает быть, шобы спуску не давала супостатам».

            «Ну вот, – устыдилась Зоя, – Артём воюет, Горбалёв и тот грозится «жизнь положить», а я…

            От комсомолии и молодёжи речь держал заводской поэт Вячеслав Козлов. От лица ребят, уходящих воевать, он в стихах, написанных за ночь, поклялся беспощадно рубить многочисленные головы кровавой гидре на родной земле и окончательно задушить в её собственном логове.

            Зоя представила тщедушного Козлова с мечом перед «гидрой» и невольно улыбнулась.