Утраченный автограф А.С. Пушкина
Рассказ
Конечно, вы не раз видали
Уездной барышни альбом…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какой-нибудь пиит армейский
Тут подмахнул стишок злодейский.
В такой альбом, мои друзья,
Признаться, рад писать и я…
А.С. Пушкин
(«Евгений Онегин», глава IV)
Однажды по телеканалу «Культура» показали передачу о так называемом «донжуанском» списке А.С. Пушкина. На следующий день пенсионерки из нашего дома живо её обсуждали. Они сидели на лавочке под раскидистой старой липой, которая росла во дворе. На небе собирались тучки, было душно, дело шло к дождю. Липа обильно цвела, её сладковатый аромат щекотал ноздри и дурманил голову.
Наталья Петровна — седая, полная старушка (в прошлом учительница русского языка и литературы), обмахиваясь газеткой, говорила соседкам:
— «Донжуанский» список Александра Сергеевича гораздо больше, чем принято считать. Даже я была знакома с правнучкой одной дамы, у которой с Пушкиным был роман.
— Да что вы! — всплеснула руками соседка с третьего этажа Галина Ивановна. — Как интересно!
Довольная произведённым эффектом, Наталья Петровна продолжила:
— Наша семья в конце пятидесятых годов жила в Пензе. Мне тогда было лет десять, а Елене Викторовне, правнучке той самой дамы — под восемьдесят. Старушка эта часто приходила к моему двоюродному деду Ивану «проведать» свой альбом, вернее, альбом её прабабушки.
— Погодите, погодите! Если альбом принадлежал её прабабушке, то почему он оказался у вашего двоюродного деда? — спросила рассказчицу другая пенсионерка, Мария Гавриловна.
— Конечно, тут надо пояснить, что к чему. Дело в том, что мой двоюродный дед Иван Дмитриевич служил диаконом в церкви, а ходили туда в советские времена только старушки. Молодые, сами знаете, были поголовно атеистами. В среде престарелых прихожанок он славился добротой и уважительным отношением к людям. Если кто-то из прихожан подавал записку помянуть покойных, он читал её громко и чётко. Зычный голос Ивана Дмитриевича проникал во все уголки церкви. Людям это нравилось. Не то было у других служителей — те бормотали неразборчиво себе «под нос». Наружность у Ивана Дмитриевича была приятная. Вы не замечали, что у некоторых людей бывают такие лица, что сразу вызывают к себе расположение? У моего двоюродного деда было именно такое лицо! Рясу он надевал только в церкви, а когда шёл по улице в элегантном сером костюме с большим портфелем в руках, то можно было подумать, что идёт профессор из университета.
Престарелые прихожанки были, в основном, одинокими. Иван Дмитриевич часто помогал им, чем мог. Подобно тому, как брошенные хозяевами котята, ластятся к тем, кто их покормит и приласкает, так одинокие старушки искали теплоты и участия у доброго диакона. А когда бабушки чувствовали, что приближается неизбежный конец их земного существования, то несли ему всё самое дорогое.
— Вот, поди, нажился диакон! — воскликнула Мария Гавриловна, встряхнув кудрями своей шестимесячной завивки.
— Фу, как пошло! — заметила Наталья Петровна, — у тех старушек деньги не водились, самым дорогим для них была память о былом! Поэтому несли они моему двоюродному деду свои девичьи альбомы с фотографиями, рисунками, стихами. Иногда приносили подшивки старинного журнала «Нива». Обычно старушка, вручая деду Ивану своё «сокровище», говорила:
— Иван Дмитриевич, я знаю, что пока вы живы, мой альбом будет в целости и сохранности, а уж потом… Может, когда-то всё переменится, будет у людей интерес к моему альбому — в музей его определят или в архив. Сейчас никуда не берут. Возьмите, Христа ради, а то, как помру, всё ведь на свалку стащат…
Альбомы и журналы престарелых прихожанок дед хранил в массивном комоде. Иногда случалось, что после того, как старушка уже отнесла альбом Ивану Дмитриевичу, здоровье её вдруг шло на поправку, и тогда она приходила проведать своё «сокровище». Дед приветливо встречал гостью. На стол обычно ставили нехитрое угощение: варенье, бублики, оладьи, домашние пирожки; в стеклянной вазочке обязательно лежали конфеты-подушечки. После чая доставали из комода «сокровище», и владелица с упоением листала свой альбом.
— Может, заберёте назад? — спрашивал Иван Дмитриевич.
— Нет, — обычно отвечала старушка, — у вас надёжнее.
Елена Викторовна тоже приходила к деду «проведать» альбом своей прабабушки.
— А какая она была? — спросила Галина Ивановна.
— Небольшого роста, худенькая, волосы седые, кудрявые. Если повернётся в профиль — вылитый Александр Сергеевич (как на его автопортрете, который он нарисовал пером).
— И с бакенбардами? — ехидно спросила Мария Гавриловна.
— Ну, вы скажете! — засмеялась Наталья Петровна, — конечно без них! Но вот что было забавно: Елена Викторовна, зная о внешнем сходстве с Пушкиным, часто (без всякой на то надобности) поворачивалась к собеседнику своим профилем.
— А может, она… была потомком Пушкина? — предположила Мария Гавриловна.
— Откуда мне знать, она об этом никогда не говорила. Рассказывала только о своей прабабушке Каролине Адамовне. Судя по рассказам Елены Викторовны, прабабушка была женщиной незаурядной, но всю жизнь её сопровождала скандальная слава. Она родилась в знатной, обедневшей польской семье. Совсем юной её выдали замуж за богатого помещика, который владел землями близ города Подольска. Муж был старше Каролины на тридцать лет. Видимо, ей не по нраву пришлась жизнь с ним, она сумела развестись, что в те времена было очень непросто, и уехала в Одессу. Там она сошлась с высокопоставленным чиновником, который ради неё бросил семью. Жили они открыто, не таясь. Другого бы государственного служащего (хоть и высокопоставленного) за такой безнравственный поступок прогнали бы с позором со службы и отлучили от церкви. Но в Петербурге у сожителя Каролины Адамовны был влиятельный покровитель, поэтому ему всё сходило с рук, его приглашал на свои балы и званые вечера даже губернатор. Каролина Адамовна слыла одной из самых красивых дам в городе, любила искусство, прекрасно играла на пианино. У неё был свой салон, где собиралось отборное мужское общество. Его посещали (во время своего пребывания в Одессе) поэты — Александр Пушкин и Адам Мицкевич. Ходили слухи, что у неё были мимолётные романы и с тем, и с другим. Позже Пушкин и Каролина Адамовна встречались в Петербурге, куда она приезжала погостить. Одесских дам в свой салон Каролина не приглашала, да они бы и не пришли (презирали её за незаконное сожительство).
— Нелегко ей приходилось, — заметила Мария Гавриловна.
— Не то слово! Нервы у неё, видать, были железные. По словам Елены Викторовны, своё незавидное положение в обществе она несла гордо: не обращала внимания на глухой неодобрительный ропот, на негодование и презрительные взгляды дам. Местные аристократы не присылали ей приглашений на балы и званые вечера, но Каролина Адамовна демонстративно появлялась там, и хозяева не смели её прогнать. При этом на лице её не было и тени смущения. Она садилась на лучшее место, как королева на трон. Её всегда окружал рой поклонников.
— А что было в том альбоме? — спросила Галина Ивановна.
— Стихотворения, посвящённые Каролине Адамовне её поклонниками. Елена Викторовна однажды показала нам, какое из них написано рукой Пушкина. Рядом с этим стихотворением нарисована была женская головка с огромными чёрными глазами, а чуть ниже — ножка в бальном башмачке, которая выглядывала из-под кружевной юбки. Стихотворение Пушкин написал по-французски. Никто в нашей семье французский язык не знал. Зато Елена Викторовна говорила и писала на нём с детства. После долгих уговоров она прочитала его вслух по-французски, а потом перевела на русский. Стихи, конечно, воспевали красоту Каролины и её резвые ножки. В альбоме видела я и другие рисунки. Казалось, что авторы соревнуются, рисуя друг на друга забавные шаржи.
Надюшка (дочка Ивана Дмитриевича) однажды спросила у Елены Викторовны, помнит ли она фамилию Каролины Адамовны, ведь ни разу, рассказывая о прабабушке, она не назвала её фамилию. Елена Викторовна усмехнулась и ответила:
— Фамилию-то я помню, но никому не скажу.
— Почему?
— А потому, милая барышня, чтобы не позорить доброе имя семьи.
— Вот умница, уважаю! — воскликнула Галина Ивановна, — видно, в пятидесятые годы ещё оставались у людей остатки совести. В наше время свой позор на показ по телевизору выставляют, и даже слово для этого придумали — пиар! Тьфу!
Мария Гавриловна заёрзала на лавке и возмущённо воскликнула:
— А, по-моему, так эта Елена Викторовна — дура! Кому теперь есть дело до неприличного поведения прабабушки? Какой бы она ни была, сам великий Пушкин про неё написал! Дамочек по имени Каролина было в те времена, наверное, много. Теперь вот никогда не узнаем, которой из них Пушкин стишок посвятил!
— Надо было этой Елене Викторовне с альбомом прабабушки в Москву поехать, учёным - пушкинистам его показать. Может, купили бы! Для них — находка, а ей — копеечка! — сказала Галина Ивановна.
— О чём вы говорите! — всплеснула руками Наталья Петровна, — она старая была, еле ходила. Где бы в той Москве она искала пушкинистов? Опять же, на какие шиши ехать?
— А дети у Елены Викторовны были? — спросила Мария Гавриловна.
— Нет, она была одинокая. Так до самой смерти и ходила «проведывать» альбом своей прабабушки к деду Ивану. Похоронили её на кладбище возле Никольской церкви, где он служил.
— Наталья Петровна, а куда же делся альбом?
— Он так и лежал в комоде у Ивана Дмитриевича. А я выросла и уехала в другой город. Через много лет, когда уже ни деда Ивана, ни его жены не было на свете, пришло мне от Надюшки письмо, в котором она делилась своей радостью: их старый деревянный дом собирались снести, и её семья получила двухкомнатную благоустроенную квартиру в новом районе. Тащить рухлядь в новую квартиру ей не хотелось. Пыталась она пристроить старинные альбомы и журналы, но ни в музей, ни в архив «сокровища» из комода не взяли. Надюшке сказали, что исторической ценности всё это не представляет.
— А она им про автограф Пушкина говорила? — спросила Галина Ивановна.
— Может, и говорила, да, видать, они ей не поверили, или возиться не захотели. Это ж целое дело, в разные инстанции писать. Хотя, конечно, могла она про автограф начисто забыть, ведь столько лет прошло! Так и стоял комод с альбомами в брошенном доме. Надюшка собиралась перевезти его на дачу, но не успела. В одну из тёмных осенних ночей кто-то поджёг дом, и всё сгорело.
— Надо было с вывозом на дачу поторопиться! — возмущённо воскликнула Мария Гавриловна.
— Что теперь об этом говорить! Не поторопилась Надюшка… — вздохнула Наталья Петровна.
Где-то вдалеке глухо зарокотал гром, налетел ветер, осыпая цветки старой липы. Небо разрезали тонкие змейки молний. Пенсионерки засеменили к дому, а с неба уже падали первые крупные капли дождя…