МИНИСТРЫ
Рассказ
На кургане, как в древние скифские времена, каменным изваянием сидел на коне всадник. Он был одет в зелёный брезентовый плащ с капюшоном на голове и держал перед собой книгу, время от времени перелистывая страницы…Иногда книга падала из рук верхового, и он не спешил её поднимать. Но если бы кто-нибудь был рядом с ним в тот момент, то непременно бы удивился: пастух спал, сидя в седле.
Конь тоже понуро дремал, опустив голову с сонливо-слезящимися глазами и стриженой гривой под щётку. Хозяин Еремей не так давно сбыл отрезанную гриву в обмен на десять литров солярки, но хвост у лошади не стал трогать: срамить своего четвероногого друга – ни-ни. Так что напрасно приставал к конюху чернобровый меняла с «овечьими» ножницами в руках. Ерёма грозил «собачьему сыну» кнутовищем с зажатой в ладони плетью об семь прожилин, сплетённых в змейку.
Лошадка под седоком жевала беззубо, гремела на губах железом удил, вздыхала, переступая с ноги на ногу и, придерживая на весу отдыхающую ногу, едва касалась земли носком стоптанного на сторону копыта.Но копыто это не просто зависало, оно и во сне всегда было наготове в случае опасности: ловца или зверя перешибёт, переломает кости…
Вислое солнце позолотой отсвечивало на гладкой шёрстке брюхатой лошади, сглаживало её голодные ямки на боках. Этой октябрьской порою, когда с деревьев щедрый вал даров и красок. Когда нет уже комаров и оводов, появилась она на свет божий эдак лет четырнадцать назад в колхозной конюшне. Выросла в степи, и у неё были жеребята, о которых она уже ровным счётом ничего не помнила: где они, кому теперь служат и живы ли вообще в этот ужасный век технического прогресса.
Еремей звал лошадку Мотрей. Он привёл её с фермы в счёт имущественного пая, сразу заговорил с ней по- свойски, уважительно. И молодая кобылица с тех пор каждое утро встречала своего хозяина на единоличном подворье приветливо-радостным ржанием. И вот уже добрый десяток лет она вместе с Еремеем пасла небольшое стадо бурёнок с телятами. Хозяин называл их герефордами, а по ней они были всё те же коровы, только волосатые, коротконогие и с острыми у бычков рогами, к кончикам которых хозяин прикручивал свинцовые грузила для придания им безопасной формы, чтоб в глаза не росли, не слепили.
Влез Еремей в фермерство, когда только ленивец не желал стать собственником. Из колхоза не выделяли по началу. С боем взял свой пай земли в двенадцать гектаров на искрайке яров с пастбищем, две коровы да лошадь вот эту в придачу. Летошней весной пахал и сеял свой клочок земли травами разными, а в этом году из «чермета» выкупил в собственность колёсный трактор. А начинал обживаться с малого: от двух коров вырастил четыре, от четырёх – восемь, от восьми – шестнадцать… И через десять лет у Ерёмы было уже своё стадо.
Всю жизнь батрачил Ерёма на колхоз, а теперь работал на себя. Боже, спаси и помилуй, если он что-то не так делал. В своём хозяйстве недостачи не могло быть, потому как своё стерёг; корма всегда в целости и сохранности… А подоит коров – всё молоко его, сам решает: почём и куда сбыть товар. Ерёма сам себе хозяин, сам себе командир, если не считать решающий голос жены. Верно, как же без неё? Фермерство – дело семейное. Это не колхоз. В колхозе чуть что – и судили, и зарплату выворачивали… за потраву, за недогляд, за «авось». Но теперь-то он работал на себя!
Заматерел Ерёма, врастая, как дуб, мощными корнями в тучную меж яругами землю. В его осанке появилась степенная дородность. Исчезла суетливость, свойственная людям более молодого возраста. Он уже не так скоро поворачивал голову на всякий окрик, кое-кому не скупился занимать денежку без процентов от продажи бычков, и за это его почтительно стали называть по имени-отчеству.
В советское время Ерёму часто фотографировали в газету, о его трудолюбии писали районные журналисты. Как правофлангового социалистического строительства, досрочно приняли в партию. Всё бы ничего. Но поначалу молодой коммунист не мог понять: почему надо ему платить деньги… взносы значица. А раз так, то вскоре новоявленный партиец махнул рукой на идейную сознательность, думая впотайку про себя: «Да на чё она мне нужна, эта партия, чтобы за своё членство в ней ишо собственной копейкой оплачивать». С тех пор Еремея в районе как будто не стало. Никто к нему не ехал, не шёл, про него как будто забыли. Лишь одно он успел уяснить за это время чётко и твёрдо, что к письмам из налоговой инспекции следует относиться почтительно. Без проволочек платить за землю, с добавленной стоимости отрезать полагающийся куш тем, кто в своих письмах называл его гражданином, попутно напоминая о государственной регистрации частной земельной собственности и сатанинском всемирном номере, с угрозой отдать под суд в случае неуплаты. И он оплачивал всё, как полагалось, но при этом всё больше замыкался на хозяйстве, будто обрастал струпом, роговым панцырем. Может быть, потому в его представлении всё постороннее становилось ненужным, необязательным. Его, к примеру, уже не интересовало, кто там в районе главный зоотехник, начальник сельхозуправления… Э-э… будь он, Ерёма, семь пядей во лбу – давно бы разогнал всех кабинетных начальников (какой от них прок), оставил бы ветеринарного врача и одного агронома на весь район, а остальных послал бы землю пахать и скотину водить, чтоб они на своей шкуре знали, как достаётся государству благосостояние.
Ездил он как-то в свою районную администрацию и увидел. Сколько там в каждом кабинете сидит писарчуков – и все что-то считают, что-то пишут, - а ты им, Ерёма, плати, ублажай их красивую жизнь. Да ещё не так в дверь постучал, не так зашёл, цифру в отчёте не туда вписал – считай, пропащий ты человек, да ещё на нервах, как на балалайке, так наиграются, что и белый свет станет не мил… Чего ж таких Ерёме уважать, чего на них молиться?
За пятнадцать последних лет ни одного начальника не было в гостях у фермера. Благодать! Никто не указывает, что надо делать, а это как будто бы в лесу собака сдохла: сам глава поселения прибыл и с ходу выдал, будто после стометровки доклад читал: «Министр едет! Ми-нистр… – и поднимал палец к небу. – Ты ж, Еремей Иваныч, покажи скотину свою, опытом поделись… Это ж на всю страну! Будут иностранцы, телевидение… Так, мол, и так, животноводство сохранили… Да гляди, лишнего ничего не мели языком. А то ты это… Ляпнешь чего-нибудь».
Ерёма поёрзал в седле, присматривался к гостю с удивлением, как один курдючный вожак на новые ворота, и снова раскрыл перед собой книгу, раздувая губы и щёки. Как при сдерживаемом смехе. (Будто бы смеяться нехорошо, но так хотелось расхохотаться.) И к такому сочувствию он пришёл не из-за того, что к нему ехал министр, а потому, что несколько лет тому назад, при гнилом социализме, жизнь на селе некоторые политики представляли беспросветной тьмой, как в далёкие времена при крепостном праве.
– Не, ты слухай суды, – моргал глазом Ерёма гостю. – Каждому жителю села, пишуть, благоустроенную квартиру или дом… Что бы не жить, а?
Ерёма тронул поводья уздечки и поскакал рысцой заворачивать табун от озимых посевов, помахивал в шутку кнутом, но по-настоящему щёлкал им в воздухе, словно стрелял новогодними хлопушками. Пастух завернул табун и вновь сидел в седле с книгой в руке. Что-то из прочитанного трогало его, и он изредка хмыкал, громко сморкался на сторону, прижимая пальцем ноздрю, и при этом непристойно высказывался:
– Ха, ёли-пали…
Он как будто забывал, что его возле кургашка ожидал глава хуторской администрации. Ну, приехал и приехал, так ему и надо, пусть дышит свежим воздухом, а Ерёме работать надо, и он поскакал на коне дальше в степь, чтоб коровы не зашли на соседнее поле с неубранной ещё кукурузой.
Начальник, глядя вслед скачущему всаднику, постоял ещё немного. Махнул безнадёжно рукой:
– Ну, я тебя предупредил…
Не прошло и получаса, а к Ерёме на полынный бугор меж яров мчался уже милицейский «уазик» с синей мигалкой. Куда ж деваться? Надо встречать как положено. Поскакал Ерёма к незваным гостям, направляя лёгкой рысью в сторону автомобиля всхрапывающую Мотрю. Вскоре увидел участкового в полной форме при погонах на новом кителе и в фуражке с высокой тульей, а с ним ещё двоих в штатском:
– Ерёма, ты тут один? – строго уставился на пастуха старший лейтенант и почему-то указывал на ближайшие лесополосы своим пассажирам.
– Ды вот, кобыла ещё и гурт коров…
– Сам всё, сам… Давно бомжей каких-нибудь нашёл бы скотину стеречь… Достукался… Доработался… министр едет. Где гостя принимать будешь?
Спрыгнул с коня Ерёма, заметно сердился моргучим глазом и топал ногой оземь:
- Вот тут, ёли-пали… Что ещё?
А люди в штатском допытывались своего: «Не видел ли поблизости кого-нибудь из посторонних? Есть ли другие дороги к пастбищу?» Чего они хотели от Ерёмы, он так и не понял, а надо уж было скакать и заворачивать табун к хутору. А там уже в его сторону заворачивала третья, четвёртая машина. Книгу сунул в сумку, поводья уздечки – в натяг. Конь плясал и рвался вскачь. Мысли у пастуха уже о другом: «Чего ему надо, министру? Я сам, как министр…»
– Стой, Мотря… ёли-пали…
К кургану, что высился у яра, где Ерёма неделей раньше пас скотину, машины по траве накатали дорогу. Начальники, друзья, знакомые и вообще какие-то незнакомые люди со страхом в глазах спешили сообщить одно и то же: «Министр едет!»
Да кто он ему, этот министр? Сват, брат или кум? Он фермеру ни «тр-р-р…», ни «но!». А может быть, он Ерёме зарплату свою подарит? Держи карман шире! Размечтался ты что-то, друг мой Ерёмушка… И пастух, поразмыслив, решил, что ему не нужны ни министры, ни начальники, потому как пользы от них ему ожидать не приходится, да и не боялся он никого.
Ерёма верил и надеялся лишь на своих сыновей. Двое их у него. Они и косу-литовку умеют в руках держать, мощным трактором распоряжаются умело, знают, с какого бока к коню подходить. Выйдет Ёрёма на пенсию – им передаст свою ферму, свою любимицу Мотрю, всю эту степь, пахнущую зноем солнца и трав с утренними туманами под осень, с майской радугой над хлебным полем и ликующей живородной трелью небесного жаворонка.
Вдруг осенило: «А может, министр предложит подать ему земельную долю?» Да ни шиша! Он знает, что сказать ему на это, он отрубит ему как положено: «Земля не продаётся! Есть наследники!» Спрыгнул с коня. Пошёл хозяйским шагом вдоль поляны, кнутиком пощёлкивал по голенищу сапога (его тут выпаса!..).
Вон они, бурёнки, носы в травы уткнули, бочонками перекатываются с косогора на косогор. Им сейчас не до хозяина. Жуют и жуют, утробу набивают, а рядом с ними телята пасутся, смотрят на матерей и тоже учатся щипать травку. Бывало, потеряется малыш-коротыш в доннике – «ма-а-а», – плачет, стало быть, по-своему. Коровка беспокоится, поднимает голову, зовёт своего телёночка к себе: «Му-у-у…» – пора молочка попить. Бежит – маленький, пузатенький, со звёздочкой во лбу, где рожки уже чешутся и мягкими костяными пульками уже торчат из рыжей шерстки. Ерёма телёнка подталкивал под вымя матери; этого вот герефордика не так давно отелила Лысуха, ему надо скорёхонько поправляться (по килограмму в день!), чтоб в зиму войти натуральным бычком и с настоящими рожками, а оттого-то и не сводил с него глаз хозяин и уже бирочку на ухо ему повесил, что значило в книге учёта – на племя.
И вновь к Ерёме на пастбище пылили автомобили. Пастух занимал своё привычное положение в седле. Левая рука держала наготове повод уздечки. Лошадь колесила шею и остро подламывала голову, всхрапывала и не стояла на месте, перебирая ногами. На окрайке снова сбились табуном машины – и людей не меньше. Кто-то издали фотографировал фермера с его стадом. Место это будто специально было приготовлено для съёмок: на переднем плане всадник на кургане, за ним – стадо герефордов с телятами, дальше – красноглинистые овраги в обрамлении охваченных желтизной лесополос из голостёгих макушек тополей и лёгкого на зной и заморозки царствующих пока что клёнов. А под ногами гостей выколосились из густого травостоя метёлки пырея, сухо хрустели под каблуками престарелые кашки, васильки и колокольчики; шатрами вспыхнули вдали над глинистой осыпью яра кроваво-красные от плодов копны непролазного боярышника.
Люди какое-то время стояли, любуясь, наверно, панорамой степи. Какой-то человек пошёл по траве к Ерёме. Тот по-прежнему сидел в седле, из-под руки наблюдал за стадом, не спуская глаз с идущего к нему незнакомца. И чем ближе подходил тот, тем больше появлялась у пастуха возможность разглядеть гостя: непокрытая голова светилась лысиной, большой круглый нос, прижмуренные от солнца глаза растекались добродушной улыбкой. Вот он оказался совсем рядом, и Ерёма явственно различил в нём человека кабинетной профессии. На это указывал и его розовый галстук под воротничком голубенькой рубашки и зависший на заколке повыше пупа. Цвет лица, как у детей из подземелья, и стриженый под ёжика, и вовсе не лысый, как показалось вначале; в тонкой оправе очки, которые гость время от времени снимал и приставлял к глазам. Оставалось догадываться, что это и был тот самый министр, которого весь день ожидал народ. Не понимал одного: чего это все его боялись?
Гость отмахивался от сопровождающей его толпы. Подошёл вплотную к Ерёме, приветствовал его поднятой ладонью и, поправляя в очередной раз блескучие очки, устремил свой взор к стаду пасущихся коров. (Ерёма как будто его не интересовал, но он говорил с ним, всматриваясь вдаль.)
– Вот этто да-а… Ну и… как бычки? – спрашивал, будто до сей поры и не приходилось видеть подобную картину в донских степях…
Да, министр Коньков знал, что родиной этих герефордов, завезённых в СССР, была Канада, но там разведение этой породы скота поставлено на промышленную ногу. А это на юге России… какой-то фермер расплодил целое стадо. Сенсация! Пример на всю страну! И министр теперь перевёл взгляд на конного верхового, а тот в свою очередь из-под ветровки вклюнул холодные глаза в гостя.
Пастух хмурился, пыхтел, веки его глаз почти полностью сомкнулись, будто у спящего, нижняя вислая губа каким-то образом небрежно удерживала потухшую сигарету. И можно было думать, что пастух действительно заснул в седле и ничего не видел, и ничего не слышал. И это требовало от министра говорить громче:
– Я спрашиваю: как бычки?!
Пастух хмыкнул и промолчал, что означало для него «ёли-пали»… Но не мог он далее не отзываться и переспросил:
– А-а?
Ну, что ему надо было рассказывать про бычков? Если говорить всерьёз, то надо бы поведать всю подноготную о бедах сельской жизни, но на это у него дня не хватит… И всё же Ерёма поднял разбуженное веко спящего глаза, как сова, - солнце так и ярилось, так и слепило, - недовольно буркнул:
– Ну ды как… как… как министры!
А министр этот был правдошний министр. Он открыл рот, будто яйцо, сваренное вкрутую, проглотил разом:
– Это-о как – как министры?
Ерёма пожевал что-то, взгляд его навострился, глаза расширились и озорно прыгнули из стороны в сторону, сверкнули дерзко и недоверчиво, вся его фигура выправилась в седле, и он даже привстал на стременах. Конь почему-то игриво всхрапнул, косо оглядев пришельца, и вроде бы даже изготовился рвануть с места в бешеном намёте, но пастух дёрнул поводья уздечки так, что всегда послушная Мотря аж присела на задние ноги.
– Ды им чё ж: жруть ды… э! Что делают?! – и пастух оттопырил нижнюю губу, сморщил нос и показал кнутовищем на коровьи шлепки, исходящие паром на полуденном солнце.
Ответ, видно, понравился самому Ерёме, и он ощеривался в ухмылке, сверкал бельмами глаз и напрямую повторял сказанное, что делают бычки на пастбище…
Министр не ожидал такого дерзкого ответа. Он посуровел, снял очки:
– И давно они так? Хм-хм… – и тоже прищурился, пряча родимый цвет светло-карих зрачков; но Ерёма видел, как светло-карие умиротворённые глаза министра превращались в жгуче-чёрные точки.
Гость пожевал что-то во рту, брови подпрыгнули:
– Ты с кем говоришь?! С мини-и-стром…
Пастух пошевелился в седле, тоже пожевал ртом, всё ещё разглядывая любопытного гостя, вытянул губы дудкой:
– Фю-у-у… – свистал тоненько. – И ничего ты мне не сделаешь…
– Ну, знаете ли… – принял министр стойку с разворотом, когда всё тело и ноги уже шли прочь, но голова всё ещё была где-то позади, а думающая часть её и губы подбирали подходящие выражения, чтоб не уронить свой имидж, и дать отпор в ответ на эдакую дерзость… а нужные слова предательски не находились.
– Фю-у-у… И ничё ты мне… Фю-у-у… – свистал пастух розеткой вытянутых губ, – не сделаешь… Тут не колхоз… и я тибе не боюсь… фю-у-у… Понял? Ты кто мне? Ды никто! Я сам себе министр. Понял? Ёли-пали… Фю-у… Ишь, повадились… Да я сам себе министр! Фю-у… Эт вам не при колхозе… Фю-у…
Пастух отпустил поводья и поскакал заворачивать коров от кукурузы. А министр поглядывал на Ерёму, раздумчиво делая шаги в сторону своего респектабельного автомобиля.