Воскрешение Катарины

                                               Существует три разновидности людей: те, кто видит;

                                               те, кто видит, когда им показывают; и те, кто не видит.
                                               Леонардо да Винчи

            Он сдёрнул ткань с холста, которая зашуршала, падая на пол. Внимательно взглянул на портрет и сделал кистью мазок, упорядочив замеченный неудачный переход. Намёк на линию теперь не различить даже через лупу.

            – Странно, да? – сказала она и перевела взгляд с «никуда» на него.

            – Что странно?

            – У тебя возникает идея, ты её обдумываешь, воплощаешь, нанеся на холст, а потом понимаешь, что эта деталь лишняя...

            – И что?

            – Одно движение кисти, и плода твоих прежних решений на холсте нет.

            – Вы ошибаетесь, Катарина. Наоборот, каждым мазком я приближаю картину к задуманному идеалу. Но резон в ваших словах есть... Так же в жизни, – он отошёл от доски и оценивающе взглянул. – Вот я есть, а потом я становлюсь лишним. Но вы, Катарина, стали разбираться в живописи?

            – Разве я говорила о живописи? В ней я ничего не понимаю, – она усмехнулась.

            – Вот эта ваша улыбка мне не нравится, – он поморщился.

            – Я знаю, какая улыбка тебе по сердцу. Но улыбаюсь так, как тебе нужно. Ты хотел, чтоб я тебя защищала? И поэтому именно эти мои чувства изобразил.

            – Мне деваться некуда, стараюсь изобразить правду. В улыбке женщин, охраняющих себя и ребёнка от назойливых взоров, есть общее. И не только в улыбке. В позе, скрещенных на животе руках... Она не знает, чего ожидать от посторонних, но не может из приличия их прогнать.

            – Ты ещё не рождён, а говоришь о женщинах как старик.

            – Там, – он показал на холст ручкой кисточки, – я не рождён. А тут, – он взглянул на мозаику каменного пола, – я старик... За семьдесят лет можно научиться наблюдать. А ещё я вспомнил отца...

            – Поменьше говори об отце. Ты мóй сын.

            – Я не помню, мама, как вы выглядели тогда. Помню лишь вашу улыбку... Зато у меня есть зеркало, и с отцом у меня мало сходства. Когда он меня увёз, я ничего не понимал... Но иного вашего взгляда – презрительного, свысока – я себе представить не могу. Вы ненавидели моего отца!

            – Да. Но ничего не могла поделать. Нотариус и крестьянка... Спасибо, что ты приютил на старости лет и оплатил мои похороны... Но я не могу поверить, что ты запомнил мои чувства, когда тебе было едва четыре года! Зачем ты решил именно их оставить мне навсегда?

            – Простите, Катарина, но вы не умерли, вы живы. Я вас воскресил... Я не помню, как вы меня любили. Я это знаю. Вы – в каждой моей мадонне. Правда, не в этот раз.

            – Хороша была бы мадонна. Простоватое гуарнелло. Красные рукава. Даже сорочка выбивается. Хорошо ещё, что лоб и брови сбриты. И ресниц нет... Но это одутловатое лицо...

            – Это Венера была косой, а вы – прекрасны!

            – У Венеры было много детей: Амур, Гармония... Но кто-нибудь нарисовал её беременной? – она растерянно оглядела лоджию, взглянула на пейзаж. – Да и дикий рай, в который я перенеслась, разве говорит о счастье?

            – Этот рай не для вас. Он для тех посторонних, которых вы опасаетесь. А вы здесь счастливы ожиданием.

            – А ты счастлив? Тебе боготворят папы. Я знаю, что даже твой последний вздох примет король...

            – Ваше счастье, моё счастье... Из двух счастий разве получится одно большое? Все короли мира и даже мои ученики и все картины, не заменили одной вас.

            – Но это молодое лицо... Откуда ты знаешь, какой я была в молодости? Ты придумал меня, как сюжет для картины.

            – Кто знает, где мечты и воображение пересекутся с реальностью? Если я думаю так, то так и было. Вы в раю, а колонны подпирают небосвод. И волосы у вас не убраны, а только прикрыты вуалью. И нет ни одного кольца. Вы сидите в наряде вдовы, но не на роскошном троне, а в невзрачном кресле святого Петра...

            – Не богохульствуй, сын.

            – Я хотел в руках ваших изобразить ветвь...

            – Ветвь пальмы или лавра?

            – Опять у вас та же единственная в моих воспоминаниях страшная улыбка... Хватит, Катарина, я её и так помню. И не судите строго. А ветвь оказалась бесплодной.

            – Я всё равно тебя люблю...

            Он смахнул слёзы и посмотрел на неё. И увидел совсем другую улыбку, улыбку любящей ласковой матери. И в голове мелькнула мысль...

            – Не смей! Оставь меня именно такой! Пусть никто никогда не догадается!.. – она опять смотрела в никуда...

            Он поднял кусок ткани, лежащий на полу, и занавесил портрет.