Евгения Игоревна Пампура родилась 10 июня 1986 года. Получила образование по специальности «Русский язык, литература, иностранный язык». Автор книги «Замок-на-Утёсе: Истории мира надземных городов» (2019). Произведения Евгении опубликованы в трёх коллективных сборниках, вышедших при поддержке Ростовского регионального отделения Союза российских писателей (2020 год). Живёт и работает в городе Ростове-на-Дону, лауреат нескольких литературных конкурсов.

 

Секунда

 

Ах, Александр Сергеевич, милый,

Ну что же Вы нам ничего не сказали –

О том, как держали, искали, любили,

О том, что в последнюю осень Вы знали?..

ДДТ

 

Мир обрушился ей на голову разом и вдруг – со стуком и грохотом.

- Татьяна! – бушевал где-то невидимый Василий Александрович. – Ну, знаете – это уже… Татьяна!!

Мир вздрогнул и медленно занял вертикальное положение.

Василий Александрович Стрельцов встал посреди комнаты, широко раскинув руки с пакетами – на каждом запястье висело, как минимум, по два. Потом в фокус попало его грушевидное лицо; он часто-часто тряс щеками, и Тане показалось, что наниматель сейчас забулькает, совсем как Чудо-Юдо Беззаконное в старом детском фильме.

Но булькать он не стал; вместо этого выдавил:

- Это… что… такое?!

На круглом, крашенном чёрной краской деревянном столике – Пизанская башня из книг. Книги и на паркете вокруг, и в продавленном кресле. Под креслом притаившейся гадюкой свернулся дорогой, но изрядно потёртый кожаный ремень. А вот хозяин ремня…

- Отец где?! – с присвистом дыша, выкрикивал Стрельцов. – Ты что, спишь тут?! Что это вообще, твою мать, такое?!

Дверь в спальню нараспашку, в проёме виднеется уголок покрывала, постеленного ровно, как крахмальная скатерть. В кухню дверь закрыта, но матовое стекло насквозь просвечено жиденьким осенним солнцем; и тени на нём – только от веток старого соседа-тополя.

- Д-да нет, - пробормотала Таня запоздало, беспомощно. – Я не спала…

Но она не помнила ни откуда взялись книги, ни куда делся старик. Они, как обычно, весь вечер разговаривали о литературе, о её учебе, о его бывших студентах; он угощал её чаем, и свет напольной лампы дрожал, налитый в кружки.

Таня покосилась на блеклый абажур.

Пакеты с хрустом приземлились на пол; из крайнего левого раскатились любимые стариком румяные яблоки. Василий Александрович распахнул дверь в ванную, сунулся туда и вылетел, потрясая полотенцем.

- Видела?! – орал он, нависая над девушкой. – Видела?! Спать она вздумала, дура, дура!! Сказано тебе, он больной человек! Кто его знает, куда его теперь понесёт!! Я тебе что говорил: не спать, смотреть за ним!.. Идиотка!!

Стрельцов яростно замахнулся полотенцем, но в последний момент передумал и бросил его Тане на колени. Та, хлопая глазами, уставилась на бурые пятна.

Ключ, вспомнила она внезапно. Каждый раз, как приходила сидеть с Александром Сергеевичем, девушка всегда проверяла, заперта ли дверь, вытаскивала ключ из замка и прятала в карман. Оставлять его без присмотра Стрельцов-младший строго запретил – отец, конечно, человек интеллигентный и порядочный, но возраст, но диагноз… В общем, нужен за стариком глаза да глаз, а медсестёр и всяких нянечек он на дух не переносил. За этим её и наняли.

Колючий плед туго обвился вокруг талии; пришлось встать и распутать, прежде чем лезть в карман. Ключ Таня нашла сразу, вытащила и поднесла к лицу. Может, старик подложил ей другой, пока она…

- Алло, милиция? – Стрельцов-младший развернулся к девушке спиной, упёрся свободной рукой в бок, отчего на нём нелепо задрался пиджак. – Да. Человек пропал. Стрельцов, Александр Сергеевич… пятьдесят пятого… Ушёл из дома и не вернулся, да, вроде бы сам ушёл. Ночью пропал, или утром рано, я вчера ему домой вечером звонил, он там был… Что?.. Какие ещё сутки?! Да он больной человек, диагноз у него, этот самый… А если он под машину попадёт, или ограбят его, вы отвечать будете?!

Пока Стрельцов общался с милицией, девушка обошла квартиру и проверила все окна. Вышла в прихожую, сунула ключ в скважину, повернула туда и сюда. Чёрное пальто хозяина, траурной бабочкой прилепившееся к стене, задело её мягким крылом. Угловатые носы туфель с вежливым любопытством высовывались из шкафчика внизу. Таня остановилась, тупо уставясь на них, и только потом поняла.

- Э… В-василий Александрович…

По пути на глаза попался разграбленный книжный шкаф. Осиротевшие корешки, как пьяные, навалились друг на друга. Девушка моргнула. Ей показалось, что за мутным стеклом недостаёт еще чего-то – как будто знакомого взгляда, с которым она привыкла каждый раз встречаться глазами.

- Д-дебилы, - рычал Стрельцов. – Кругом одни дебилы… Алло?! Лена, я занят сейчас. Потом тебе позвоню. – И, уже тише: - Да, да, с отцом проблема. Сиделка, разгильдяйка, заснула, он ключ у неё вытащил и ушёл куда-то. Давай потом погово… Что?.. Да какая разница, какой сегодня день?! Давай, давай, некогда мне.

- Пятница, - пробормотали Танины губы, пока глаза безуспешно искали другого, ясного и печального взгляда из-за мутного стекла. – Пятница сегодня. А ключ никто у меня не вытаскивал, вот он…

Икона. Здесь была икона, в шкафу. Распечатанная копия. А теперь – нету.

- Чего?..

- …и окна закрыты. Все.

- Какая ещё икона?

Таня снова моргнула. Про икону она ничего не говорила… или всё-таки, задумавшись, сказала вслух?

Стрельцов надвинулся на неё, навис грозной горой в сером пиджаке.

- Ну-ка, ещё раз. Пропало что-то?

Холодные пальцы вцепились в деревянный косяк.

- И-икона, - пискнула Таня. – В шкафу стояла.

Стрельцов моргнул, как будто на мгновение сбился с мысли. Потом снова нахмурился.

- Точно стояла?

- Д-да…

Не дослушав, он протопал мимо неё к шкафу. Как будто подхваченная могучим потоком воздуха, девушка засеменила следом. Стрельцов, насупившись, озадаченно созерцал полупустые полки.

- Ничего не помню. Она золотая была? Надо всё-таки ментам опять звонить…

- Да нет… не золотая. Распечатка. Подождите, там ещё…

Он обернулся и посмотрел так, как будто подозревал, что она над ним издевается.

- Так чего ты мне голову морочишь какой-то бумажкой?! Дура.

И тогда, перед ослепшим мутноватым стеклом, Тане стало жутко. Александр Сергеевич мог уйти без пальто, без ремня и даже без туфель – мало ли что может упустить человек пожилой – но он пропал из закрытой квартиры без ключа.

Может, взломал, пустым звуком брякнул внутренний голос. Или ему снаружи помогли. Или…

Но ей очень, очень не хотелось гадать, чего именно никак нельзя было видеть печальным и понимающим нарисованным глазам.

На грохот из прихожей она вздрогнула, ещё раз взглянула на пустую полку и побежала следом. Стрельцов-младший задел одну из отцовских туфель, и та покатилась по полу. Блестящая капелька выпрыгнула из неё и заскакала по паркету. Таня наклонилась и подняла за цепочку золотой крестик.

В кармане Василия Александровича снова ожил телефон, но он не брал трубку, глядя на ключ в двери и беззвучно шевеля губами.

 

*

 

- Стой! Папа!..

Поздно: голос в трубке отдалялся, стирая до неразличимости последние слоги.

- Хэлен? Что-то случилось?

Гудки. Повтор, повтор, повтор!

- Хэлен?..

Снова гудки, короткие и отрывистые, как дробь, которая выстукивает в горле. То, что утром было неясной тревогой из-за плохого сна, стремительно наливалось в животе свинцовой тяжестью осознания.

- Что-то с твоим отцом? – спросил Стив.

Она помотала головой. Повтор.

- С дедушкой.

- О. Надеюсь, ничего серьёзного.

- Я не знаю, - солгала она, глядя в сторону. На самом деле всё куда серьёзней, чем он может себе представить. И папа тоже.

Гудки.

Повтор.

Красные цифры отсвечивают в глазах – угольки догорающего дня. Здесь по-прежнему четверг – скучный, обыденный, безопасный четверг, двенадцатое число. Только вот, пока она пряталась в этом безопасном двенадцатом, совсем другой день прокрался к ней домой. Туда, где осталось её настоящее имя.

Бежать? Лететь? Идти покупать билет на ближайший рейс и нестись через три четверти мира, чтобы успеть обогнать время и попасть из этого дня в следующий?..

Гудки.

Повтор.

Никуда уже не побежишь. Потому что там – на другом конце мира – всё уже случилось.

Хэлен с самого детства не видела деда счастливым. Довольным – видела; бывал он и весёлым, бодрым и даже мечтательным. Разным бывал дед Саша, но счастливого лица внучка не видела у него со дня смерти бабушки – и до прошлой ночи.

Стив осторожно присел рядом на диван.

- Они позвонят, когда что-то узнают.

- Угу, - буркнула она, глядя на завораживающие красные цифры.

- Твой дедушка очень болен?

- Слушай, - девушка неохотно отвернулась от часов, - давай потом об этом поговорим, ладно?

Конечно, это сработало. Здесь это работало всегда. Он инстинктивно вскинул руки перед собой, вряд ли сознавая, что защищается.

- Конечно. Как скажешь. Когда будешь готова… в общем… ладно.

Гудки тихо, мерно стучались в ухо. Хэлен автоматически нажала повтор. Может, дедушка действительно ушёл из дома и бродит где-нибудь один по улице – от тоски и одиночества. Может, сиделка и правда заснула – хотя с рассказов деда она хорошо знала Таню. Возможно, ему наняли другую… Тоненькая, ненадёжная соломинка. Скорее всего, Александра Сергеевича в этом мире больше нет.

Прошлой ночью он приснился ей в своём любимом кресле, в окружении пирамид из книг. Сколько раз она просила его выбросить эти книги. Он кивал, соглашался, а в следующий раз всё начиналось заново.

Икону она подарила ему перед расставанием; сама поставила в шкаф, на ту самую полку, всё ещё надеясь, что плотный листок ламинированной бумаги защитит деда. Он смахивал слезы, благодарил. Вот только прошлой ночью…

….телефон садится.

Гудки.

Повтор.

Красные цифры равнодушно мигнули. Сколько на них сейчас?.. Сухие глаза тупо таращатся куда-то мимо.

Не её подарки нужны были тогда деду Саше. Настоящий, живой защитник был ему нужен – тот, кто знал про всё. Про инфаркт бабушки Веры. Про стакан с бледной жидкостью, который она в последний момент смахнула на паркет. Про страшные книги, спрятанные, как в чужую кожу, в содранные переплёты от романов и биографий.

Гудки…

На лице деда – свет лампы, ровный и янтарный. И изумрудные тени от кисточек. У лица нет возраста, как и у лампы, и у кресла. А ведь когда их привезли в квартиру, они уже были стары, как их хозяин…

…гудки. Только на этот раз – другие. Раз. Два. Три. Четыре. Папа, бери!.. Пять. Папа, не надо кричать и ругать сиделку. И милицию не надо, и скорую. Просто послушай. Остальное я сама сделаю.

Шесть.

- А? Что?.. Лена?

- Дедушка в Стрельцово, - сказала она, один за другим выталкивая хриплые слоги, прежде чем они слипнутся в бормотание. Ещё бы. Где же ему быть, если оттуда родом и кресло, и лампа, и дедушкина любовь.

- Подожди. П-подожди… Тут у нас фигня какая-то. Вроде бы пропало что-то из шкафа…

Соломинка качнулась на поверхности, подняла над ней один конец и беззвучно канула в чёрную глубину.

- Я знаю, пап. Поезжай в Стрельцово. Сейчас же, пожалуйста. Дедушка там.

- Да ты что, это ж на другом конце города! Как он попал-то туда?! Он что, звонил тебе?

Там, на другой стороне, кто-то что-то тихо зашептал ему, и он озадаченно замолк. Таня, догадалась Хэлен. Хорошая, умная Таня, ты же знаешь дедушку. Ты же видишь, что творится. Скажи ему. Отсюда я, похоже, не смогу.

С тяжёлым, безнадёжным чувством где-то глубоко внутри Хэлен поняла, что уже вряд ли вспомнит, как молиться.

 

*

 

Александр Сергеевич немного жалел Таню – хорошая ведь девушка, умная и вежливая. Грустно было знать, что из-за него у неё будут неприятности. Но грусть эта была прозрачной и невесомой, как осенний воздух, и очень быстро растворилась вдали лёгким дымком. Осталась только виляющая меж травянистых кочек дорожка – больше мха, чем бетона, - путаница кустов по сторонам и густой медовый запах яблок.

Дом едва угадывался в зарослях в самой глубине сада: тут порыжевшие кованые перила, там осколок кирпичной кладки. Ступени совсем скрылись под ворохом подсохших листьев, приходилось подниматься медленно, нащупывая их ногами.

Невысокая развесистая яблоня наклонилась к земле рядом с открытой террасой. Он помнил это дерево молодым стройным саженцем. Под яблоней сиротливо приютился стул с резной спинкой. Вынес кто-то, хотел посидеть, да так и забыл его на улице, под дождём, под солнцем. Потрескалась и отслоилась белая глянцевитая краска. Со временем – деревья думают медленно – тонкие веточки дружески потянулись к прямой спинке, обнимая и утешая одинокого, положили на пустое сиденье нежно-жёлтое яблоко. Другие плоды, уже побуревшие, податливо хлюпали под каблуком.

Мимоходом улыбнувшись давно срубленному дереву, Александр Сергеевич открыл дверь и шагнул в темноту. Привычный мир в последний раз напомнил о себе уютным петельным скрипом и прощальным дуновением яблочного духа – и остался за порогом.

 

*

 

Дорога была паршивая – асфальта еле-еле до первого поворота, дальше щебёнка, да крупная, да острая – только шины береги. Кусты по-над сетчатыми заборами разрослись – когда их в последний раз подрезали?.. – и остановились где-то на высоте ветрового стекла. Василий Александрович ругался сквозь зубы при каждом гадком скрипе колючей ветки по дверце. Б-бардак. В прошлый раз такого не было.

Давно ли он был, прошлый раз?..

Едкая пыль клубилась по сторонам. Стрельцов закрыл окна и теперь обречённо потел в своём пиджаке в душном салоне. Считал повороты – из-за проклятых кустов не было видно поблёкших табличек на перекрестках. На седьмом свернул на грунтовку. Дома, утонувшие в медленно сохнущей зелени, казались едва знакомыми. Неужели обсчитался?.. Эх, давно сюда не ездил…

Возвращаться задним ходом не улыбалось, и Стрельцов сделал круг. Дачи стояли тихие и заброшенные. Да, кажется, далековато заехал.

Во второй раз он был внимательней. Притормаживал у каждого поворота и считал, шевеля губами: первый, второй, третий… Вдруг щебнистая дорога закончилась и, вильнув напоследок вёртким хвостом, травяной змейкой скользнула в поля.

Да что ж это такое, подумал он.

Чтобы вернуться, пришлось всё-таки понемногу сдавать назад. Что-то с удвоенной силой заскребло по багажнику. Осторожно продвигаясь задним ходом, Василий Александрович оглянулся. Кусты будто назло встопорщили колючие ветки, умудряясь намертво вцепиться в бампер.

За боковым стеклом мимо проплыл, покачиваясь, старый пыльный шлагбаум – одна труба на двух, весь в неровную красно-белую полоску, едва различимую под коркой пыли и грязи. На середину шлагбаума взгромоздился босой подросток в бесформенной панаме, болтал скрещенными ногами и безразличным коровьим взглядом смотрел на машину.

Пришлось опустить стекло. Жаркий был денёк для осени. Очень жаркий. Прямо пекло какое-то.

- Эй, парень! – Стрельцов высунулся из машины. – Ты, да, ты.

Тот взирал на него вполне равнодушно.

- Это какой поворот?

- Этот? Шестой.

Василий Александрович нахмурился, разгоняя со лба юркие капельки пота.

- Да как же… так? А седьмой где?

- А нету седьмого, - дёрнул плечом местный житель. - Шесть всего.

- Не может быть. Это же Стрельцово, так?

Парень приподнял панаму.

- Мокрый Лог это, садовое товарищество. А Стрельцово – это где?

 

*

 

Александр Сергеевич знал, что именно в этот момент по-настоящему испугается. Не знал только – чего. Порыва ли нездешнего холода, что выдохнет ему в лицо бездонный проём, пополам с тяжёлым запахом мертвечины; далёких ли отблесков пламени; криков ли, которые, долетая третьим эхом, теряют всякое сходство с человеческим голосом.

Не было ни криков, ни огня, ни зловония. Только на краткий миг – перед тем, как пальцы отпустили нагретую латунную ручку, чтобы никогда больше её не коснуться – болезненно заныло то место на груди, где раньше он носил золотой крестик. Кольнуло – и тут же отпустило. На Стрельцова навалилось Ничто.

Здесь не было ни холода, ни жара, ни пола, ни стен, ни воздуха, ни верха, ни низа. И что-то здесь всё-таки было. Что-то невероятно огромное.

На первом же шаге Стрельцов потерял равновесие, но не упал. Сам он сравнил это чувство с прыжком в воду – не потому, что увидел сходство, просто очень хотелось сравнить хотя бы с чем-то. Он продолжал перебирать ногами, как делает идущий, упрямо ускоряя шаг и сжимая губы, когда сердце всё громче и чаще ударяло в грудную клетку.

Громадное безглазое Что-то внимательно наблюдало за его потугами. Ждало, когда он запыхается, сдастся, остановится и послушно поплывёт по течению. Остатки гордости заставляли выпрямлять спину и подымать ноги – но что сделает гордость, когда неподъёмной тяжестью наливается шершавый камень в груди, дёргает и растягивает свою тонкую привязь и вот-вот оборвётся?..

Стрельцов остановился, споткнувшись в третий раз. Распластался на невозмутимой глади Ничто, как усталый пловец, тяжело дыша. Сил не осталось совсем. Всего на секундочку, сказал себе Александр Сергеевич, закрывая глаза. На одну секунду.

Когда он снова их открыл, среди пустоты горел свет. Круглое пятно янтарного, приглушённого абажуром света, в котором купались зеленые кисточки бахромы и золотисто-рыжая чёлка.

Тогда и пропало куда-то засасывающее Ничто. Отступил чужой буравящий взгляд; даже сердце вздрогнуло и притихло. Всем своим

существом Александр Сергеевич устремился к этому свету, к этой, ещё не успевшей запылиться и выцвести, напольной лампе, к накрытому пледом креслу и к той, что задумчиво наклонила светлую голову над книгой.

Вера. Его Верочка.

Срельцов до последнего был уверен, что волшебная секунда повторится. Что Вера поднимет глаза, повернёт голову, аккуратно отложит на подлокотник книгу – все совсем как в тот, первый раз – и ему снова дано будет увидеть радостное любопытство в её взгляде. Поэтому не сразу понял, отчего так побелели её губы.

- Сашенька, - прошептала Вера помертвевшим голосом; книга выпала из поникшей руки и канула в пустоту. – Саша… неужели и ты – здесь?..

Упасть на колени в потустороннем мире оказалось легко и совсем не больно. Не то что в жизни.

- Да, моя хорошая. Да, я здесь.

Он протянул руки, но золотистая чёлка, сверкнув мимо лисьим хвостом, лишь слегка обмахнула пальцы.

- Саша…

- Что ты? Что ты, Верочка?..

- Пожалуйста, - тонкие руки обвили его запястья, не давая коснуться лица, - скажи, что ты тоже умер.

- Что?.. Зачем?

- Скажи мне, - прошелестела жена, - что ты ничего… никому… не обещал за эту встречу.

Сказала – и приникла к нему, зарывшись лицом в его ладони. А он, веря и не веря, ласково гладил её сухие, горячие щёки.

- Зачем тебе это знать? – спросил негромко.

 

*

 

…Лампа мигнула, треснула.

- Мотыльки опять налетели, - полусонно пробормотала Вера. – Окно надо закрыть…

- Хорошо, - ответил он. – Я закрою.

- Сколько тебе дали? – спросила она хрипло.

- Вера. Перестань.

Она высунулась из складок его свитера.

- Ну сколько?

Александр вздохнул и ответил:

- Одну секунду.

- Одну секунду, - грустно повторила она. – Так мало… - И вдруг вскинулась: - А сколько же мы уже сидим?

- Не знаю.

Вера с тревогой оглянулась в пустоту – туда, где всё это время терпеливо сидел их третий молчаливый компаньон.

- А он… чего он ждёт?

Александр улыбнулся, смахнул с её лба растрепавшуюся чёлку, взял за подбородок.

- А тебе не всё равно? Я же здесь.

Она тоненько, как ребёнок, всхлипнула и теснее прижалась к груди мужа.

- Он смотрит. Прямо на нас.

- Ну и пусть смотрит, - ответил Александр и, обернувшись, добавил весело и злорадно, ощущая, как от предчувствия фразы съёживается и отодвигается тот, третий: - И Бог с ним.

 

Коллекция

 

- Ну всё, - заявил Гарик и сердито вытер перчаткой нос. – Хватит его ждать. Пошли вдвоём.

Ему давно надоело смотреть, как скачет на земляной куче Юра, выставляя вперед то правую ногу, то левую, как мотаются в воздухе его руки – туда и сюда – и шлёпает по спине рюкзак.

- А? – Юрец обернулся, раскрыв рот, но скакать не перестал – слишком разошёлся. Из-под его грязных сапог сумрачно пахло разрытой ямой.

- Говорю, пошли уже. А то холодно.

Жёлтая горка, раскрашенная под слона, ржавые гаражи и бледные дома по краю оврага уже начали подёргиваться мутной вечерней синевой. А это значило, что сегодня Ник уже не появится, хотя полчаса назад Гарик на это ещё надеялся.

Внизу, за последними гаражами, во влажной тени оврага молча ждал их на порыжелых рельсах мёртвый, выгоревший вагон. А ещё ждала толстая пластиковая бутылка, купленная у сговорчивой продавщицы и надёжно упрятанная в Гариковом рюкзаке. Уж как осторожно он её нёс, растрясти боялся, Юре даже в руки не дал.

И только Никита не пришёл. Опять.

Юра жалко шмыгнул замёрзшим красным носом.

- Может, его мама не пустила? – спросил он робко.

- Ага, - зло отозвался Гарик. – Мама, конечно. Да на барахолку он после школы пошёл, это точно! Дебил…

Друг как-то неуверенно оглянулся в сторону оврага.

- Слушай, может, мы тоже это… завтра?

- Какое тебе завтра?! А это я что, домой понесу?! Давай двигай.

Они спустились в овраг и зачавкали по зелёной губке лишайника, под которой едва угадывались шпалы. В густеющих синих сумерках уже показалась заросшая кустами горелая коробка вагона, когда сверху скатился подсохший комок земли, ударился о рельсу и разлетелся, рассыпался по путям чёрной дробью.

- Ой, э-это кто? – испугался Юрец.

Гарик задрал голову и сощурился. Выше по склону неуклюжие растоптанные кроссовки цеплялись за корни, скользили, шаркали.

- Я щас, пацаны, - смущённо донеслось оттуда. – Мне, это, лампу надо было занести.

- Ах, ла-ампу, - привычно протянул Юрец, но Гарик в этот раз насмешку почему-то не оценил. Смотрел на мнущегося Ника снизу вверх, молчал и морщил нос.

- А куда это, - наконец поинтересовался он, - ты свою лампу заносил? Ты ж вроде не из дома идёшь.

Никита хохотнул – сдавленно, шершаво, как будто закашлялся. Смотрел не на друзей – на свои руки; не в грязи и не в земле были у него ладони, а в серой, мягкой домовой пыли.

- Да тут рядом дача есть заброшенная, - выговорил он. – Я туда ношу. Домой мне мама не разрешила…

- И что, совсем заброшенная? Никто туда не ходит?

Ник пожал плечами.

- Ну, я хожу, ну, ещё девчонка одна…

Гарик хрюкнул.

- Девчонка, ты слышал?

Юрец мало что понял, но всё равно веселье поддержал – на всякий случай. А с Гарикова лица разом схлынула улыбка.

- Так чё ж ты раньше про это ничего не говорил, а? – впился он в Никиту волчьим взглядом. – Молчал, значит. От друзей, значит.

Никита слушал, опустив голову, и чувствовал, как пыль потолочных балок, куда привешивал новую лампу, впитывается в каждую извилинку сжатых ладоней.

- Я, это…

- Покажешь, где этот дом, - резанул Гарик. – А то достало уже в этой вони тусоваться.

Ник молчал.

- Ну?!

- П-покажу. Завтра.

- А чё завтра-то? Сейчас пошли.

- Дотуда далеко. Темно уже, мне домой скоро. Давайте сегодня уже тут, а завтра пойдём пораньше? Можно вместо школы…

Его уже и правда трудно было разглядеть. Да и бутылка могла не дождаться. Гарик сурово засопел – для порядка, чтоб Ник не забывался, - и весомо ответил:

- Ладно. Но завтра чтобы без разговоров!

 

*

 

По утрам в подъезде было темновато. Тая спускалась по лестнице осторожно, нащупывая носком туфли следующую ступеньку. Вторая, третья, четвёртая. Мама выпускала её из квартиры в шесть пятьдесят семь. Ровно в семь часов дочка выходила из подъезда – они специально внесли эти три минуты в расписание, чтобы спускаться аккуратно, не торопиться и не упасть – и как раз успевала на ранний, не загруженный ещё автобус в семь пятнадцать.

Пятая ступенька. Шестая.

На седьмой туфля тоненько звякнула о старый керамический горшок. Из трещины на лестницу посыпалась твёрдая сухая земля. Тая быстро присела, загородив его: сразу поняла, что не пустой. Наклонившись, украдкой погладила листья – сухие и пыльные под пальцами, как старые отставшие обои. Шёпотом пообещала прийти за ним после школы.

Над головой сухо треснул замок. Девочка вздрогнула; каблук соскользнул со ступеньки.

На ходу надвигая кепку, сосед дядя Миша шумно ссыпался по лестнице, едва не споткнувшись в потёмках о Таю; глубокий бетонный колодец донёс снизу его сердитое бормотание.

Ещё не мама; мама выйдет не скоро. Но через минуту или две спустится Олег Иванович с восьмого этажа. Как всегда, опаздывая, обязательно перевернёт горшок и вывалит беспомощное растение на холодный пол. Обернётся, ругаясь, и тяжёлым ботинком размажет замученный, заброшенный цветок в зелёную кашицу…

Тая ещё раз оглянулась на дверь, потом прислонила рюкзак к перилам и подняла тяжёлый горшок. В конце концов, до остановки можно и бегом добежать. На площадке цветок не помещался – во всех углах пылились после ремонта ящики и мешки. До окошка не достать – высоко, и подоконник скошенный. Дотащить до следующей площадки не стоило и мечтать – по крайней мере, вместе с тяжеленным горшком.

Только если пересадить…

…или – домой, в квартиру.

Что на это скажет мама, Тая знала. Скажет вынести, откуда взяла – потому что чужое, грязное и ненужное. А ещё про время скажет. Обязательно. Теперь уже до остановки и бегом не добежать. Теперь – только ждать следующего автобуса, позднего, набитого… того, на который сядет мама.

…Может, пройти остановку и сесть раньше неё? Тогда она, наверно, не увидит. Точно не увидит, если сесть ближе к окну за какой-нибудь толстой тётенькой…

Пыльное растение мелко подрагивало на полу. Молчало. Тая посмотрела на наручные часы, вздохнула, оглянулась ещё раз на дверь. Достала из рюкзака линейку, расстелила на бетоне отглаженный, ароматный носовой платок и стала осторожно разрыхлять спёкшуюся землю.

 

*

 

Никита вышел из дома, обернулся и помахал бабушкиному окну. Через квартал оглянулся ещё раз, сдёрнул с головы колючую шапку и свернул в переулок.

Горячее тяжёлое чувство лениво ползало в желудке, а потом остывало и схватывалось острой коркой – чем ближе к школе, тем твёрже и острее. Хуже всего, завтра так и так придётся туда идти – всю жизнь по дачам не пробегаешь. Но только не сегодня. Сегодня слишком больно режет жёсткая корка. Сегодня Гарик обязательно вспомнит про обещание, а завтра… до завтра, может, и забудет.

На дне оврага ещё поплёскивался зябкий туман. Недобрые глазницы сгоревшего вагона смотрели в другую сторону, и Никита тихонько прокрался по кустам мимо него. Собака на первом перекрёстке оказалась бдительней – залаяла неожиданно звонко среди прозрачного утреннего безлюдья, протиснулась под воротами и долго тащилась следом.

Пустой участок в бурьяне и кудлатых зарослях кустов был виден от третьего перекрёстка; но проблеск белой ребристой стены можно было разглядеть, только вплотную подойдя к провисшей проволоке – там, где вытоптано – и перегнуться через неё.

Внутри дом был просторным, как ангар, и полнился мелкими мерными звуками. Никита разулся у входа и тихо прошёл по коврам и коврикам на полу. Незажжённые лампы дремали, свешиваясь с потолочной балки. У левой стены – той, что с окнами – первый утренний свет припудрил сонные листья и глиняные бортики цветочных горшков.

В дальнем конце дома мерцал одинокий жёлтый огонёк. Оказывается, Никита был не первым: Егор уже расположился на полу, обставился коробками, коробочками и шкатулками, полными блестящей латуни, и ковырялся в старых настенных часах. Бледные лица циферблатов вокруг безучастно смотрели перед собой, но Никите казалось – они украдкой косятся, следят за Егоровыми руками.

- Привет, - сказал Ник. – Тоже в школу не пошёл?

Тот пожал плечами. Где он учился – неизвестно, но учился, судя по всему, так себе: по утрам бывал на заброшенной даче, по крайней мере, не реже Никиты.

Ковёр вокруг фонаря пропитался сочащимся наружу оранжевым светом.

- Новые? – спросил Никита.

- Нет. Старые.

- А. – Поговорить хотелось нестерпимо. Хоть о чём-нибудь. Чтобы отвлечься. – Где ты их столько достал?

- А ты где лампы достаёшь? – глуховато спросил Егор в полупустое нутро часов.

- На рынок хожу. Так они…

- Ну так вот.

Часы денег стоят, думал Никита, через плечо Егора глядя, как ловко и будто бы незаметно его руки делают столько всего. Подороже, чем лампы, – сам ходил и видел. Выходит, немало денег у Егора. Может, родители богатые – хотя по нему и не скажешь…

Говорить всё это вслух Ник постеснялся; постоял ещё возле молчаливого соседа и пошел за приставной лестницей.

Где-то через полчаса прибежала запыхавшаяся Тайка. Странно: уж эта школу никогда не прогуливала. Лёжа животом на центральной балке, Ник разглядел прыгающие по плечам хвостики и что-то мятое и серое, которое она прижимала к груди.

- Разуваться не учили? – проворчал Егор. Девочка остановилась, как-то жалко моргнула, и Никите захотелось за неё заступиться.

- Тебе какое дело? – крикнул он сверху. – Твои они, что ли?

Ковры были не Егора; чьи они, знал разве что он один. Но топтать и пачкать их не давал, даже в драку лез.

- Они тоже из коллекции. Тебе вот приятно было бы, если б я твою лампу разбил?

- Чьей коллекции?

Тот насупился и молчал, по плечи засунувшись в деревянный корпус. Тая осторожно присела на корточки у своих насаждений и спустила с рук заморыша, которого и цветком-то не назовёшь. А как будто котёнка в дом принесла.

- Слышь, Тай, - позвал Ник, а когда она задрала голову, сбросил на пол влажный серый комок. – Сполосни тряпку, мне слезать долго.

Она окунула тряпку в ведро, выжала и подбросила. Балка пахла душистым нагретым деревом; вымытое слюдистое стекло под пальцами сверкало крылышками бабочек. Между абажуров белело лицо Егора.

- Зажги, - сказал тот. – Может, светлее будет.

- Зачем? Сегодня светло.

- Ты же их собираешь. Значит, чего-то тебе не видно.

Ник хмыкнул.

- Ну, ты дурак, - ответил он. - Да разве ж я ради этого собираю?

- А то, - просто ответил Егор.

- А Тайка, скажешь, почему цветочки сажает? – Никита дёрнул головой в её сторону и мельком заметил, что она прислушивается. – Жарко ей, тенька надо?

Тая прошептала что-то тихо-тихо – что-то похожее на «душно», но её слабый голосок потерялся в тиканье часов.

- А тебе, значит, времени не хватает, да? А по-моему, у тебя его полно, раз ты тут сидишь.

- Нет у меня времени, - проговорило запрокинутое белое лицо. – Закончилось.

 

*

 

Гарик с остервенением уродовал молодые деревца; они складывались пополам, когда он походя перешибал их палкой.

- Ну зар-раза, - плевался он во влажную землю. – Ну Ник, ну трепло. Завтра он покажет…

- Так, может, и нету никакого дома? – буркнул Юрец ему в спину. – Зря тащимся?

Гарик упрямо дёрнул стриженой головой.

- Нет, отсюда он шёл. Дом у него на Ленина, рынок тоже далеко. И дача тут есть пустая, я поузнавал. Не, он тут, по-любому… А ну брысь, скотина!..

Собака взвизгнула и убралась под забор, но настороженные глаза блестели из щели, пока мальчишки шаркали по подсыхающей дороге, до самого третьего перекрёстка.

- Тут, - сказал Гарик. – Вон, и трава вытоптана.

- Да там нету ничего, - заныл Юрец. – Пустырь – и всё.

- Дебил, - отмахнулся Гарик и, придерживая рюкзак, перевалился через проволоку. – Тут этот дом, я всё разуз…

Он замолчал, и на этот раз молчал долго. Задумчиво глядел под ноги, как-то очень сосредоточенно попинывал носком ботинка раскрошенный бетон. Серые камушки постукивали, перекатываясь, редкие голые деревья купались в прозрачном воздухе над пустырём.

- Видишь, - уронил Юрец, - а дома-то и нет…