Пчеловоды

рассказ

Возле хуторского магазина ТПС (товаров повседневного спроса) сидел на скамье мужчина с небритым лицом и тасовал в руках колоду карт. Слева от него на широкой сидушке стоял пустой стограммовый стаканчик, луковина и ломтик хлеба; сидя в пол-оборота, этот человек раскладывал на доске своих «тузьёв»,  «валетов» и «дам», затем в какой-то своей последовательности собирал их в руку, а когда приближались к магазину прихожане, он вновь тасовал карты с необычайной быстротой и ловкостью, предлагая всякому присесть рядом и перекинуться «в очко», поэтому и кличка прилипла к нему несколько похожая по звучанию.

  — Давай сыграем, а? В очко… Ну что… слабо? Я вот на кон кладу сто рублей… Давай и ты, — кидал он в фуражку какую-то красненькую бумажку. — Лучок вот есть…калбаска есть… хлебушек тоже… Я вам не Борис Николаевич, а Николай Борисович!

  Но редко кто к нему подсаживался, а вот  по части продуктов — подкармливали из жалости: несчастный… жил один… никому не нужный, разве что как наёмный работник имел он спрос: разгрузить, погрузить, перекопать огород — все знали, где его искать: на лавочке, за весёлой своей игрой. А выиграет, завлечет — будет наполнен у него и стаканчик.

      … Вот ещё двое подходили к магазину с противоположных сторон улицы. В первом он признал  кладовщика Терентия с упитанным животом, на котором всегда была расстёгнута нижняя пуговица сорочки, оголяя треугольником  белое тело; где-то под вислым животом пряталась у него резинка летнего трико. Красные слезящиеся глаза  пучила Терентию летняя аллергия, и поэтому он был похож на речного глазана с растопыренными розово-зелёными плавниками.

  Увидев товарища, идущего к нему на встречу, кладовщик протянул к нему свои руки:

—  О-о… кого я вижу?..

  Навстречу Терентию шёл согбенный человек. В фуражке с чёрным околышем и тусменным козырьком, сдвинутой на самый затылок, руки с целлофановым пакетом — за спиной, а полы пиджака его едва не доставали земли. Судя по его осанке, не трудно было догадаться, что этот человек всю жизнь занимался земледельческим трудом.

  — А-а… это  ты… всё поправляешься… Ну, как пчёлы? — и однохуторяне поручкались, приобнялись.

 — Где ваше здрасть? Сыграем? — картошкой совал свой нос с лавочки  третий.

  — Да пошёл ты… — шикнул на игрока Терентий.

 Горбатый отмахнулся где-то за спиной, как нутрия своей ластой, когда та с испугу уходит в глубину пруда.

   — Пчёл я вывез на липу прошлой ночью. Ну, думал, буду стоять один. А нынче поехал утром —  кто-то со мной рядом на Размётномусинке высадился. Вот зараза! — выпячивал первый красные свои глаза, как биллиардные шары.

   Николай Борисович  перестал митузить карты:

 — Здороваться надо… Я не  Кончак — Николай Борисович!

  — Дапош-шёл ты.. — теперь уже топнул ногой на картёжника глазатый.

  Горбатый прямил свою кочку на спине, уведомляя:

— Так это же я там поставил четыре улика.

—  А-а…а я думаю: кто? Влез какой-то, ядри его в корень…Надо же было иметь совет, предупредить, я бы летки сократил в ульях… А ты ещё ничё, крепкий…не то что у меня: живот прёт, глаза лезут наружу…Давление! Понимаешь, дав-ле-ние…

  Друзья поручкались, а Николай Борисович с присвистом слушал и наблюдал за встречей друзей, что-то такое высокое выражал рукой с веером пальцев, толсто раскатывал губы, встряхивал шевелюрой и глазами показывал к небу: о-о-о… «Меня, Николая Борисовича, не поприветствовали…»

  — Не, в самом деле, Петро, ты своих пчёл увози. Щас пойдёт налёт, воровство… Пчёлы задерутся, семьи пропадут… — бормотал  в нос Терентий, глядя куда-то в сторону.

   — Да не может быть такого. В природе летний взяток, чего им драться? Вместе будем приглядывать за пасеками… — утверждал горбатый.

   — А я тебе добром говорю: увози! А то я твои ульи — в яр! —  сурово посмотрел глазатый на Петра, а  Николай Борисович, слыша всё это, звонко рассмеялся, и это горбатого оскорбило ещё больше:

    — Ну, а ты–то чего понимаешь? Сказано: Кончак; сидишь вот тут и сиди, не лезь в чужие разговоры! — отмахивался пожилой старик рукой, как перепончатой ластой нутрия.

    — Но-но… Я Николай Бори-исович… — ёрзал наскамейке картёжник.

  Дед Петро на мотоцикле с коляской перевозил свои ульи ночью. Да если бы видел, что поблизости стоят чьи-то короба — отъехал бы подальше, лишь бы не скандалить. Отвернулся Петр от  Терентия, выместил всё своё супротивное  в душе на картёжника:

  — И-и…. сидишь, всем голову морочишь! Работать надо!

  — Иди, иди, дед, а то я тебе сделаю — «Кончак…»

  Терентий на высокие цементные ступеньки магазина взошёл, не оборачиваясь к прохожему старику, громогласно повторил:

  — Петро, увози, увози пчёл от греха…

  На второй день  Пётр приехал на пасеку: нет одного улья! Куда он мог деться? Украли! Посмотрел по сторонам, пошёл к противоположному краю поляны посмотреть на работу пчёл соседа. Да вот он и пропащий его улей, в зелени кустов, замаскированный сорванной травой так, что со стороны и не видать белую крышку, синькой выкрашенные бока — одна лишь прорезь летка к солнцу, а на прилётной доске пчёлы комом сидели, активно работая крылышками в сторону щели, и решил:   Терентий семью пчёл вместе с уликом прихватизировал… и замаскировал его травой в кустарниках.

Днём  улик с места на место переставлять нельзя: лётная пчела будет возвращаться домой и не найдёт свою семью, свой улей; считай, пропала. Надо было ждать до вечера, а Пётр всё думал: «Вот тебе и Терентий… Бессовестный он  человек…. Стал возле него, так он и улик украл! Надо уезжать. Как смеркнется, так перевезу ульи в другое место…»

   До вечера ещё было далеко. Пётр снял крышки со своих  оставшихся трёх коробков, осматривал  засев, подставлял рамки с новой заводской вощиной, из дымаря покуривал на пчёл, срезал трутневый расплод: в ячейках сот на донцах поблескивал напрыск свежего мёда; взяток шёл полным ходом, пчёлы работали, но надо было переезжать подальше. И минимум на два километра, а если ближе стать к прежней стоянке, то рабочая пчела вернётся из полёта на старую стоянку,  свои ульи не найдёт и их примут с мёдом чужие семьи за здорово живёшь.

  Попало же так Петру: стать рядом с Терентием! А кому оно интересно во время взятка переезжать с одного места на другое? Двойные расходы. Но уедет ночью  Пётр! «Нельзя оставаться, раз такой умный  дурак нашёлся. Чего доброго, а то и в  самом деле ульи в яр сковырнёт», — думал старик.

     И вот она белая машина Терентия. Хозяин идёт к своей пасеке животом вперёд. В одной руке ведёрко, в другой — нож кривой пасечный, на голове — пчеловодческая  шляпа с завёрнутой вверх сеткой, лицо, что красный шар. Возле шалашика из веток присел на чурку в тенёк, сорочку снял: жжарко! Воду глотнул через край из ведёрка. Как хорошо было в лесу: пахло цветом, зеленью, отовсюду слышалось пение птиц, а перед глазами от ульев к ульям, едва успевал приметить глаз, дзинькали пчёлы; радостью  было для Терентия наблюдать за их работой, жизнью вот так наедине, в тиши; и вовсе он не боялся, что его укусит пчела.

Дед Пётр бросил рамку — к  Терентию на приступ:

      — Бессовестный, ты чего же это  у меня улей украл?..

     —  Какой улей?

     —  А то ты не знаешь, ка-кой…

     —  Вот он стоит… — проказывал пальцем дружок–«холмогор».

      — Да не брал я твой улей!

       — Не брал… А это что? — и  дед за шалашом сбросил с  крышки своего улья маскировку.

        Терентий пучил глаза на улей.

       — Как он тут оказался? Не знаю!

       — И… бессовестные твои глаза… Украл! Украл!

        —Да не брал я твой улей!  — разжигало Терентия. Он пыхтел, как самовар.

         — А это что? Мой улей, схороненный у тебя на пасеке! Не пчеловод ты —  вор!

       Терентий бросил под ноги ведро, размахивал перед собой ножом:

      — Не брал Я! Не бра-ал…

        — Бес-совестный!

        — Не брал!

         — А это что?! Бессовестный!

        — Я? Бессовестный?  — ещё более у Терентия вывалились из орбит глаза .

       — Да!

       — Ну, знаешь ли… На тебе! — и Терентий ножом полоснул себя по вислому животу выше пуповины, развалив кожу с жёлтой жировой тканью.  Кровь не сразу пошла, сначала скупо выступила капельками, но через минуту залила всю нижнюю часть  живота с седой «папиной дорожкой» курчавого волоса; с  глобуса мамоны капало на колени, на траву…

    —Не веришь? На тебе, на!

Петро разинул рот. Он притих, сжался, сгорбился. Убегать или оказывать  помощь? Но у  Терентия в руке кривой нож! Он точно так же может   полосонуть и Петра.

  — Да ты что? Сду-урел?.. — бледнели у  горбатого губы, на спине пухло, руки его достали до земли и  уже тише, тише: — С тобой прямо и пошутить нельзя…

  —Не-е… ты мою совесть не трогай! Я копейки ни у кого не украл, никого не обдурил!

  — Брось ножик, брось, ради  Бога, я тебя перевяжу… Я тебе верю, верю… — Петро так наперебой.

   Терентий из краснолицего мухомора становился белым боровичком, беспокойно ходил по пасеке,  кровавил траву, ульи, плевался, грозил  Петру, но вскоре, надо было полагать,  пришёл в себя, перевязал живот какой-то простыней и прилёг в тени старого дуба.

Дед  Петро, втянув голову в плечи, всё ещё сторонился соседа: да разве он ожидал такого? Знал бы — не подошёл. Нашёлся улей — забрал бы молча. Молча и ушёл к своей пасеке, но ни до чего руки уже не поднимались. Хандра и укор накрывали: «Я виноват, я…», и  слышал издали всё те же пожелания соседа:

    — Уезжай, Петро, уезжай, ради Христа!

На пасеке после этого наступила тишина. А в кустах, дебрях, яругах по-над Донцом слышал Петро, как будто кто-то посмеивался. И смех этот был похож на смех Кончака; он на следующий  день, как ни в чём ни бывало, сидел на своей скамейке, хихикал и взахлёб рассказывал о поножовщине пчеловодов.