Штабс-капитанская «дочка»

Рассказ

Стёкла в окнах жалобно задребезжали от взрыва. Роксолана Бирюкова, испуганно вскрикнув, зажала руками уши. Приблизившись к окну, с опаской выглянула из-за портьеры на улицу. По булыжной мостовой, подрагивая на ухабах, быстро протарахтел старенький грузовик, переполненный пьяной солдатнёй и орущими матерные ругательства матросами-анархистами. Следом рысцой проехали конные юнкера во главе с высоким – в лохматой кавказской бурке – всадником. Они несколько раз выстрелили вслед удаляющемуся авто.

При звуке выстрелов Роксолана отпрянула от окна. Но любопытство было сильнее страха. Через несколько минут барышня вновь посмотрела на улицу. На перекрёстке, у поваленного газового фонаря лежало два человеческих тела. Прохожие равнодушно перешагивали через них, спеша по своим делам. В соседнем квартале опять грохнул взрыв, воздух прорезала близкая пулемётная очередь. В сквере дымилась свежая воронка от разорвавшегося снаряда, валялись убитые люди и лошади.

Плотно задёрнув портьеру, Роксолана отошла от окна. Ничком повалилась на широкую не разобранную кровать, горько зарыдала. Ей было страшно одной в большой, полутёмной, брошенной людьми квартире, которая была ей так же чужда, как и весь этот проклятый, поднявшийся на дыбы, как взбесившийся конь, город.

За окном, на улице вновь пачками загремели винтовочные и револьверные выстрелы, а затем всё, так же внезапно, как и началось, – стихло. И так – изо дня в день. Когда всё это началось Роксолана не помнила. Может быть, в тот памятный день, когда расхристанная хмельная матросня застрелила и сбросила в Неву протоиерея Владимира, – двоюродного брата её отца, – здесь Роксолана гостила во время летних каникул. Насмерть перепуганная супруга протоиерея, наспех собрав ценности и кое-какие вещи, уехала с детьми в Финляндию. Горничные разбежались, и Роксолана осталась одна в опустевшей квартире. Покинуть город не было никакой возможности, южнее Питера всё забито эшелонами 3-го конного корпуса, застрявшими там после провала Корниловского выступления против Временного правительства. На железных дорогах царили хаос и анархия. Роксолана несколько раз писала письма родителям в станицу, но они не доходили. Почта при новой, демократической власти работала из рук вон плохо. А всему виной большевики.

Про этих страшных людей Роксолана слышала и раньше. Это были те самые большевики, которыми питерские матери пугали маленьких детей. Роксолане они снились по ночам в германских шлемах – с окровавленными ножами в зубах. На самом деле это были обычные люди в серых солдатских шинелях, чёрных матросских бушлатах или в рабочих промасленных робах, с красными повязками на рукавах. И назывались чудно: Красная гвардия. На гвардию они были совсем не похожи, скорее – на разбойников с большой дороги. Так или иначе, – Роксолана осталась в городе.

Привычный уклад жизни рушился, разваливался на глазах. Жизнь в Питере дорожала, а средства таяли, как мартовский снег. Найти какую-либо работу не было никакой возможности. И – махнув на всё рукой, Роксолана поплыла по течению. Ещё раньше она замечала по вечерам на улицах праздно гуляющих, ярко разодетых девиц с красными зонтиками… Кто они такие и чем промышляют, барышня поняла сразу. И, решив попробовать, – последовала их примеру.

Она выходила на Невский вечерами, когда там было хоть пруд пруди таких же, как она, – отверженных и неустроенных, лишённых насущного куска хлеба. Тон задавали профессионалки с дореволюционным стажем. В первый же выход к ней ультимативно подошли три смазливых, вызывающе наряженных – специально для «панели» – девицы. Агрессивно обступили.

– Ты, профура залётная, а ну катись отсюда подобру-поздорову, – здесь место давно прикормленное! – презрительно окинув конкурентку циничным, убийственным взглядом, по-змеиному прошипела одна. Две другие тоже угрожающе надвинулись на Роксолану. Та, что повыше, добавила:

– Не уберёшься, зенки выцарапаем, а то – Казбеку пожалуемся. Он тебе башку отрежет и заместо посылки к родителям в Тамбов отошлёт!

– Я не из Тамбова, с Дона, – зачем-то пролепетала насмерть перепуганная Роксолана, и поспешила уйти с Невского на бульвар.

Так выходила она ещё несколько раз, с заячьей озиркой по сторонам – не видят ли давешние обидчицы. Быстро прогуливалась по проспекту, дефилировала у дорогих магазинов, рестораций, меблированных комнат, игорных домов. На третий день ею заинтересовался богато одетый – с большой окладистой бородой – видимо, купеческого звания господин. Пригласил в питейное заведение. Роксолана, ничего не евшая с утра, охотно согласилась. За роскошный, с коньяком и шампанским, ужин «расплачивалась» тут же наверху, в меблированном нумере.

Утром купец дал денег и грубо выпроводил на улицу, на прощание посоветовал сходить к властям и взять «Заменительный билет и смотровую книжку». Без этого, мол, заниматься проституцией нельзя. Но на керенки не поскупился. Роксолана жила на них целую неделю. Потом подвернулся гимназист-малолетка, которого просто пожалела, потому как брать с него было почти нечего – слёзы, а не капитал! Всё, что сумел сэкономить за месяц на обедах в гимназии. Третий клиент – бравый штабс-капитан Сергей Мерцалов, с которым познакомилась на балу в офицерском собрании. Туда она попала чисто случайно, спасаясь от внезапно вспыхнувшей на улице перестрелки. Пока господа офицеры с подоспевшими на шум юнкерами разбирались с возмутителями порядка, Роксолана с интересом прохаживалась между колонн по залам. Кто-то тронул её позади за локоть.

– Мадам! Извиняюсь, не имею чести знать вашего имени… Разрешите представиться! – звонко щёлкнул шпорами подвыпивший симпатичный офицер лет пятидесяти, вытянувшись перед ней в струнку. Это и был штабс-капитан Мерцалов.

Назавтра он переселился к ней в квартиру и вскоре взял, так сказать, на содержание… По возрасту годился в отцы. С той поры Роксолане уже не было нужды заботься о своём пропитании и мотаться вечерами по ветреным и сырым столичным бульварам, опасаясь преследования властей – ведь промышляла она нелегально, без соответствующего «билета». И злые конкурентки по промыслу с их жестокими сутенёрами, вроде загадочного Казбека, её больше не беспокоили…

Днём штабс-капитан Мерцалов носился с юнкерами из одного конца города в другой: везде митинговали, стреляли, грабили… Особенно бесчинствовала сорвавшаяся с кораблей, как свора голодных псов с привязи, – необузданная, горластая матросня. Её подбивали на бунт революционные эмиссары в кожанках, в пенсне, с козлиными бородками клинышком, – все сплошь евреи из недоучившихся студентов или бывшие каторжники, которых Временное правительство зачем-то выпустило из Петропавловских казематов.

Вечером уставший и злой на весь мир штабс-капитан приходил к шикарному особняку в стиле рококо на Фонтанке – доходному дому, по парадному тяжело поднимался на третий этаж, звонил в девятую квартиру, где обитала Роксолана. Ночью, в постели, вместе с ней окунался в мир сладостных грёз, отдавая последние силы неудержимому, дурманящему порыву любви…

В дверь с парадного гулко забарабанили, Роксолана вскочила, опрометью кинулась в прихожую.

– Кто там?

– Свои, открывай!

На пороге, покачиваясь, стоял штабс-капитан Мерцалов. Сбоку его под руку поддерживал незнакомый моложавый поручик. Сапоги и шинели у обоих были густо забрызганы грязью, фуражки помяты, лица – усталые, под глазами, от бессонных ночей, – круги.

– Сергей, ты ранен? – Роксолана рванулась было к Мерцалову, но тот грубо оттолкнул её.

– Поди прочь, шлюха! Не лезь не в своё дело.

На Роксолану остро пахнуло перегаром. Она съёжилась и испуганно отпрянула в сторону. Вместе с молодым поручиком Мерцалов ввалился в прихожую. Не снимая сапог, оба прошли дальше, в залу. Гремя саблями, уселись за стол. Штабс-капитан вытащил из кармана шинели бутылку дорогого, марочного коньяка, поставил со стуком на стол. Поручик извлёк вторую.

– Рюмки! – коротко приказал Мерцалов Роксолане. Вырвал из её дрожащих рук два хрустальных бокала, умело откупорил коньяк и, набухав по полному себе и поручику, – жадно выпил.

– Всё, конец! – штабс-капитан сдёрнул с головы мокрую, измятую фуражку и небрежно швырнул на пол.

– Сергей, что случилось? – испуганно вскрикнула Роксолана. Ей показалось, что он говорит о себе.

 – Сегодня ночью эти свиньи, немецкие шпионы – большевики, захватили вокзалы, – тяжело заговорил Мерцалов. – Мы отрезаны от всего цивилизованного мира! Надвигается что-то страшное, – я это чувствую, – что-то ужасное, как чума или монголо-татарское нашествие!.. У нас остался один Зимний дворец, да и тот защищать некому – господа офицеры разбежались, казачки – мать их за ногу – предали… Всех защитников – горсть мальчишек-юнкеров да батальон баб-смертниц. И всё! Со всей великой империи только мальчишки и бабы встали на её защиту – больше некому!

Мерцалов снова налил коньяк и выпил, не морщась и не закусывая, как будто пил обыкновенную воду. Поручик от него не отставал. После второго бокала тоже подал голос:

– Но ведь Керенский прорвался из Питера! – голос его был срывающийся, дребезжащий. – Александр Фёдорович приведёт с фронта верные правительству части и раздавит предателей-большевиков, повесит иуду Ленина! Нам нужно только продержаться в Зимнем как можно дольше, не дать христопродавцам арестовать Временное правительство.

– К чёрту! И Керенского тоже к чёрту! – штабс-капитан Мерцалов со злостью стукнул грязным, жилистым кулаком по столу, так что на пол со звоном полетели бокалы. – Верховный такая же сволочь, как и большевики. Он тоже кайзеровский агент, – специально заварил всю эту кашу, чтобы Россию Вильгельму отдать! В августе вместе с бандами Ленина – казаков Лавра Георгиевича Корнилова покрошил… Всех к чёрту, никому не верю… Роксолана – рюмки!

Барышня принесла ещё два бокала. Мерцалов откупорил вторую бутылку. Снова опорожнив полный бокал, тяжело поднялся на ноги.

– Устал, спать хочу, – буркнул, направляясь в спальню. На ходу расстегнул ремень, сбросил на пол портупею с саблей и пистолетной кобурой, стряхнул с плеч шинель.

– Всё погибло, и мы тоже, господа, – погибли… – пьяно бурчал, пошатываясь и хватаясь за дверной косяк. Вскоре он уже храпел, завалясь прямо в сапогах на белые простыни.

Роксолана веником смела осколки стекла в угол. Незнакомый поручик, раскачиваясь на стуле, плотоядно взирал на её согнутую спину. Взяв начатую бутылку коньяка, предложил:

– Мадам, не желаете ли составить мне компанию, коль ваш муж вышел, так сказать, из диспозиции?

– Господин Мерцалов мне не муж, – зачем-то тихо поправила его Роксолана.

– А кто же тогда? Отец?

– Не будем уточнять…

– Тем более, Роксолана! Вы такая современная… – рассыпался в комплиментах молодой, испытанный ловелас. Недвусмысленно заулыбался, разливая тёмно-коричневую, как густой чай, жидкость в бокалы. Но вовремя спохватился… – Пардон, госпожа, не угодно ли – в другой? Или… помыть этот?

– Не извольте беспокоиться, любезный, я себе принесу, – успокоила его Роксолана и, сходив к посудному шкафу, достала чистый бокал.

– Вы конечно должны меня правильно понять, – начал издалека поручик. – Не сегодня-завтра я могу отправиться к праотцам. Проще говоря – на тот свет, а вы будете жить и… – поручик резким движением запрокинул голову, так что на пол свалилась фуражка, и, вылив в себя коньяк, стукнул по столу пустым бокалом, – и поэтому, мадам, мне сейчас можно всё!

С этими словами он вдруг вскочил с места и, схватив Роксолану, бросил её на диван. Она не сопротивлялась. В голове приятно шумело от выпитого коньяка, и ей было совершенно всё безразлично. Поручик, как хищный зверь, склонился над диваном и сильным рывком – почти до самых бёдер – располосовал на ней платье. Роксолана, как сквозь сон, почувствовала на себе тяжесть его тела. Сознание быстро померкло. Барышня выключилась из действительности…

* * *

Через несколько дней большевики арестовали Временное правительство. В столице бывшей великой империи воцарился чёрный, леденящий душу траур. Роксолану окружало холодное омертвение домов, страх и отчаяние обывателей. Исчез штабс-капитан Мерцалов, возможно, убитый во время ночных беспорядков у Зимнего.

А вскоре в старинный дом, где квартировала Роксолана, пришли бородатые, завшивевшие в окопах солдаты с красными ленточками на папахах, матросы, опоясанные пулемётными лентами, обвешанные бутылочными бомбами, как рождественские ёлки – игрушками, рабочие в потёртых до белизны кожанках, с маузерами на боку. Главного среди этого наглого, смердящего сброда величали чудно – комиссар. Роксолана назвалась дочкой убитого на фронте штабс-капитана. Как и жильцов соседних квартир, её попросили освободить помещение. Поселили в сыром, тёмном полуподвале, где раньше обитали семьи путиловских рабочих. Теперь в эти убогие халупы помещали семьи офицеров, чиновников, купцов и прочих эксплуататоров. По вечерам, во дворе бывшей женской гимназии, находившейся по соседству, гремели частые выстрелы: там расстреливали офицеров. Роксолана своими глазами видела как увели туда дряхлого, отставного полковника Вениаминова, занимавшего до этого весь второй этаж дома, в котором она проживала. Назад он уже не вернулся. Обитатели полуподвала из бывших… перестали выходить на улицу.

Здесь полузабытье госпожи Бирюковой, наконец, прошло: нужно было как-то устраивать свою жизнь. С тоской вспоминала она необозримые просторы ставшего сейчас таким милым Тихого Дона, – утопающие в садах станицы, неширокую, густо заросшую по берегам камышом и чаканом, чистую речку Тузловку, до боли родную, незабвенную Грушевку, где прошло детство; величественный храм апостола Иоанна Богослова, в котором служил отец… Всё это было далеко. Вокруг – чужие, страшные люди с ружьями и бутылочными бомбами: вечно пьяные, матерящиеся солдаты, матросы и мастеровые, которых здесь называли большевиками. Как говорил штабс-капитан Мерцалов: предатели и враги русского народа, продавшие Отечество Вильгельму за тридцать сребренников! И среди них – Ленин и Троцкий, приехавшие из Германии в запломбированном вагоне, чтобы погубить Россию…

Жизнь в городе между тем продолжалась. Улицы, после памятного большевистского переворота, в момент опролетарились. По ним день и ночь слонялись – обожравшиеся водки и коньяка в разграбленных дорогих ресторанах – вооружённые маузерами матросы, студенты с винтовками и полицейскими саблями на боку, какие-то непонятные личности в шляпах, с длинными нечёсаными патлами. У этих не было звёзд на головных уборах и красных бантов на груди. Вместо кумачовых, – они размахивали чёрными знамёнами с белой адамовой головой и перекрещёнными костями в центре полотнища. В городе их называли анархистами. Анархисты разъезжали на шикарных, реквизированных у буржуев легковых авто и в экипажах, на бортах которых белой краской аляповато выведено: «Анархия – мать порядка!» Помимо мужчин, в авто и колясках – визгливой неугомонной оравой – катались грязные портовые шлюхи и проститутки с Невского проспекта – недавние коллеги Роксоланы по совместному постельному бизнесу.

Однажды, в проезжавшей мимо машине анархистов она увидела того самого гимназистика, – своего второго клиента, которого подцепила на Невской панели. Он был с такими же грязными, длинными волосами, как и его дружки. Его форменный костюм заметно поистрепался, да и сам он, видимо, истаскался по бабам. Он не оставлял без внимания ни одной встречной юбки, – провожал циничным, плотоядным взглядом. И тут, – неожиданно увидев старую знакомую, – сразу узнал, обрадовался. Крикнул водителю, чтобы затормозил. Положение у Роксоланы было безвыходное, средств – ни копейки, грозила голодная смерть, и она обрадовалась встрече. Уцепилась за неё, как утопающий за соломинку.

– Роксолана, садись скорее в авто! – предложил гимназист, освобождая место рядом.

Она колебалась какие-то доли секунды – вскоре уже сидела в набитом народом салоне. Водитель пугнул встречных сигналом, тронул машину с места.

– Это моя старая знакомая… Поедет с нами, – объяснил гимназист анархистам.

Роксолана уже запамятовала, как его зовут, и силилась вспомнить. Плечистый чернобородый анархист в чёрном котелке и пенсне на шёлковом шнурке, по-видимому, – еврей, утвердительно кивнул головой, разрешая Роксолане ехать. Гимназист шепнул ей на ухо, что это – главный.

Они подкатили к шикарному особняку на Васильевском острове – резиденции анархистов. Гимназист отвёл Роксолану в дальнюю комнату.

– Как я рад, как я безумно рад нашей встрече! – рассыпался он в восторженных комплиментах. – А вы, Роксолана? Вы рады?

– Ещё бы, милый, – врала она, не зная как бы поделикатней, не обидев, спросить его имя. – Как ваши папан и маман, надеюсь, – оба в добром здравии?

– О-о, вы даже и это помните! – был поражён молодой человек. – Как мило с вашей стороны… Но я ведь вам рассказывал в прошлый раз, что они – эксплуататоры, ретрограды и зажравшиеся обыватели. Я с ними порвал навсегда!

– Папашу вашего звали, кажется…

– Да, да, – Елизар Каллистратович, – радостно подсказал словоохотливый гимназист.

– Ах да, я знала, но боялась ошибиться, дорогой вы мой… Елизарович. Э-э… – Роксолана смущённо замялась. – Ничего, что я – по отчеству?

– Что вы, мадам, – запротестовал простодушный гимназист, – называйте меня просто Володей!

– Неудобно как-то, – обрадовалась схитрившая барышня, узнав таким образом имя своего бывшего кавалера.

– Нисколько, так даже лучше, – заторопился гимназист Володя. – И вот ещё что, мадам, я надеюсь, – вы примете моё приглашение?.. У нас сегодня банкет в итальянском кабачке Фрaнческо Тaнни. Это недалеко отсюда – на Екaтерининском кaнaле: хозяин недавно сбежал за границу, прихватив все капиталы… Недвижимость, естественно, осталась. На первом этаже – шикарный салон, где последнее время собирается всякая интересная публика: студенты, музыканты, поэты, художники. Ну и наши анархисты, конечно, частенько посещают это собрание… Не откажите, прошу вас! Я потом всё объясню, – гимназист Володя презрительно кивнул в сторону толпы анархистов. – У меня просто не было иного выхода. К тому же, Олег… – договорить ему не дали. Володю кто-то позвал в соседнюю комнату.

– Так я вас жду ровно в восемь у итальянца! Вот приглашение, – протянул он ей небольшой кусочек картона с написанным на нём корявым ученическим почерком адресом…

Анархисты Роксолане нравились всё больше и больше. Допотопное здание, где располагался кабачок, почти всю ночь содрогалось от буйных выкриков, смеха, беспорядочной пальбы в потолок. Один допившийся до белой горячки матрос, бывший боцман с «Авроры», вывалился из окна третьего этажа, размозжив голову о булыжную мостовую. В чулане, от неразделённой любви к какой-то княжне, повесился бородатый, неряшливо одетый студент, как потом выяснилось – поэт-футурист. Другой пиит, – как он сам пышно представился, – Артур-Зосима Громоподобный, взобравшись с ногами на стол с белой скатертью, читал свои новые стихи, из которых Роксолане запомнились только две последние строчки: «И на рычащем лавой вулкане, – яичницей солнце зажарится!»… Роксолана была в восторге. Гимназист Володя то и дело подливал ей в бокал вина. Заметив кого-то у входа, извинился:

– Я сейчас, мадам! Дело, – не терпящее отлагательства…

Надоевшего всем поэта Громоподобного за ноги стащили со стола. На эстраду в центре зала, где стоял белый рояль, выбежала полуголая накрашенная девка. Она была в чёрном мужском фраке с длинными фалдами и в белых кружевных панталонах. На голове – высокий цилиндр, в руке – ядовито красный зонтик в виде трости. Фрак контрастно оттенял снежную белизну панталон и обнажённого женского тела. Музыкант, усевшийся за инструмент, заиграл весёлую, зажигательную мелодию, затянул известную песенку Беранже, и девица пустилась в пляс. Зал заведения просто взорвался неудержимым хохотом, рёвом и улюлюканьем на сотни ладов. Что-то восторженно кричала и подвыпившая Роксолана. Девица кривлялась на невысоком подиуме, изощряясь в безобразных, циничных движениях.

Перед столиком, где сидела Роксолана, вновь появился гимназист Володя. Рядом с ним топтался высокий, симпатичный юноша с густой белокурой шевелюрой.

– Вот, знакомьтесь, пожалуйста, – это госпожа… э-э, – замялся гимназист.

– Бирюкова, – подсказала барышня.

– Да, да, Роксолана Бирюкова из Новочеркасска, – обрадовался подсказке Володя.

– Из-под Новочеркасска, – принципиально уточнила та. – Станица Грушевская… В Новочеркасске я учусь.

– Это где-то на юге? – с лёгким нерусским акцентом рассеянно поинтересовался незнакомец.

–  Да, почти у самого моря.

– Олег Снетковский, – спохватившись, поспешно представился высокий блондин. – Я живописец.

– Я смотрю, у вас тут одни знаменитости, – смеясь, пошутила Роксолана. – Поэты, художники, музыканты…

– Олег, как и вы, мадам Бирюкова, – не здешний, – принялся объяснять гимназист Володя, как бы приняв на себя роль посредника или гида. – Он из Польши, которую сейчас захватили проклятые швабы! И ещё… – гимназист вопросительно взглянул на белокурого и, уловив его молчаливое согласие, продолжил: – Вы ему очень понравились, и пан Снетковский хотел бы попросить вас позировать ему… – Володя смущённо замялся.

– Без одежды, – пришёл ему на помощь Олег. – Я надеюсь, пани…

– Дрянной мальчишка, – засмеявшись, шутя погрозила ему пальчиком Роксолана. Затем, резко оборвав смех, спросила: – А откуда вы знаете господина Вольдемара Елизаровича, то есть – Володю?.. Будем без церемоний, не правда ли, господа?

– Мы знакомы по «Бродячей собаке», – ответил Олег Снетковский.

Роксолана Бирюкова прыснула в кулак.

– Какой, какой собаке?

– «Общество интимного театра», – как сие заведение официально называлось, пока его не прикрыли в 1915 году, – объяснил гимназист Володя. – А попросту – литературно-артистическое кабаре питерских поэтов-футуристов, художников из левого объединения «Ослиный хвост», музыкантов, актёров и прочей творческой публики… Кстати, мадам Бирюкова, я тоже малость балуюсь стишками.

– Это помимо основной революционной деятельности? – подковырнула барышня.

– Представьте себе, – сказал Володя, смущённо разведя руки. – И мои стихи даже хвалил как-то на одном вечере сам Давид Бурлюк!

– Представляю, – с пониманием кивнула головой Роксолана, которой фамилия Бурлюк ровным счётом ни о чём не говорила.

– Кстати, Олег тоже хорошо знает Давида Бурлюка и его лучшего друга, талантливого поэта-футуриста, художника Владимира Маяковского, моего тёзку, – продолжал, захлёбываясь, рассказывать гимназист Володя. – Олег учился вместе с ними в Московском училище живописи, ваяния и зодчества и, в отличие от них, – блестяще его окончил. А Маяковского с Бурлюком выперли за неуспеваемость!

– Пан Снетковский талантливый живописец? – поинтересовалась Роксолана.

– Гениальный! – восторженно заметил Володя. – Он может нарисовать любую печать, – не отличишь от подлинной даже в пенсне!

– То есть, как я понимаю, – занимается подделкой документов? – строго спросила Роксолана.

– Ну, зачем же так прямолинейно и грубо, – непритворно взмолился гимназист Володя. – Он – свободный художник со свободным полётом фантазии… Искусство пана Снетковского служит народу! Однажды он «нарисовал» документ, по которому из Петропавловки выпустили одного знаменитого эсера-террориста, приговорённого к казни через повешение! Это ли не чудеса?

При последних его словах, что-то старательно вычерчивавший карандашом, – белокурый выпрямился и галантным жестом подал Роксолане листок тонкой бумаги…

– Браво, молодой человек! – захлопала от восторга в ладоши барышня. – Вы действительно – гений!.. Как две капли воды… Подпишите, пожалуйста, на память. – Роксолана подала свой портрет обратно.

– Пан Снетковский очень состоятельный человек, – продолжал хвалебно бубнить ей на ухо гимназист. – Рисует деньги, как две капли воды похожие на настоящие. Только и подводит, что бумага. Хорошей, к сожалению, не достать... Вы не поверите: Олег обнаглел до того, что на целой серии фальшивых николаевских сторублёвок, на лицевой стороне, там, где написано: «Государственный банк разменивает кредитные билеты на золотую монету без ограничения суммы…» написал мелким шрифтом: «Дурак и последний кретин тот, кто гнёт спину на буржуев, а не подделывает государственные кредитные билеты Российской империи! Управляющий О. Снетковский». Каково?!

– Бесподобно! – всплеснула руками Роксолана.

– В Лондоне, – самодовольно заговорил уже сам белокурый, – я по фальшивому чеку получил два миллиона фунтов стерлингов, и прибыл в Санкт-Петербург на собственной яхте. Но, к большой досаде, её вскорости конфисковали на военные нужды. Дело было как раз накануне войны.

– Умопомрачительно! – раскрыла рот от неподдельного удивления Роксолана Бирюкова, откидываясь на спинку стула. – Вы действительно гений, пан Снетковский. Я в восторге!

– Давайте по этому поводу выпьем, – предложил гимназист Володя, наливая в бокалы искрящееся белое вино из дорогой бутылки.

Они просидели в итальянском кабачке Фрaнческо Тaнни до закрытия, затем распростились с гимназистом Володей, и Роксолана отправилась в ночные нумера позировать пану Снетковскому…