Рассказы основаны на воспоминаниях отца и бабушки автора.

Менка

Рассказ

Моей бабушке Бойчевской Александре Ивановне

Шура Старцева возвращалась в Ростов с менки, с Кубани. Ездила с двумя соседками: армянкой Тамарик Айвазян, которую все на улице звали по-русски Тамарой, и Лизой Шабаркиной, молодой тридцатитрёхлетней женщиной, которая получила недавно похоронку на мужа, погибшего где-то на Западной Украине, под Львовом.

До Кущёвки добирались на перекладных, а последние десять километров до станции и вовсе отмахали пёхом, на своих двоих, таща на спине тяжёлые оклунки с выменянными продуктами. Было начало июля. Солнце палило немилосердно, выжигая траву в степи, дождей не было давно, земля основательно подсохла, а местами потрескалась. Шагать по укатанной гужевыми повозками и автомашинами грунтовке было легко.

Елизавета всю дорогу вздыхала, вспоминая мимолётную встречу в одном из хуторов с бравым техником-интендантом первого ранга, которого не в шутку очаровала молодая, симпатичная вдова… Шура с Тамарой решительно осудили товарку, ну да что с них взять? Завидуют попросту, больше ничего. На самих-то никто и не глянет, разве какой-нибудь зубоскал шоферюга из тыловых в промасленном комбинезоне и старой, вытертой до белизны пилотке. Заезжены бабёнки долгим предвоенным замужеством, особенно Шурка Старцева, которую, по слухам, суровый, любивший выпить мужик, Николай, бил смертным боем. И на женщин-то соседки уже не похожи – как ломовые кобылы! Так думала о своих спутницах Лиза.

Придя на станцию, забитую всевозможным народом, среди которого мелькали и стриженые головы призывной молодёжи, и чубы мобилизованных кубанских казаков, и белые платки баб, и пилотки красноармейцев, ростовчанки быстро сориентировались в этом море, узнали во сколько ближайший поезд на Ростов. До него было ещё часа два с лишним. Практичная армянка Тамарик Айвазян, у которой оставались ещё кое-какие нераспроданные вещи, предложила сходить на местный рынок: может, повезёт обменять на продукты, чтоб не тащить домой. По одной-две «тряпки» было и у Шуры с Лизой. Подхватив котомки, втроём двинулись по направлению, указанному встречными колхозницами.

Кущёвский рынок был не очень большой, но по воскресному шумный. Вдоль продуктовых рядов толкалась основная масса покупателей. Приценивались к овощам и фруктам, пробовали на вкус колбасу и брынзу, просили взвесить, старательно мяли возле уха полосатые арбузы, определяя – спелый ли? Было много солдат и пассажиров со станции, беженцев и эвакуированных. Тут же ходили дородные лотошницы в фартуках, продавали горячие домашние пирожки с картошкой и капустой. Горожанки, так же как и Шура Старцева с подругами прибывшие на менку, дефилировали из конца в конец рынка, держа в руках вещи и на все лады расхваливая товар. Шныряли в толпе какие-то юркие, как вьюны, подозрительные личности в надвинутых на самые глаза кепарях, с пожёванной папироской в углу рта. Оценивающе оглядывали встречных, примеряясь к карманам и сумкам…

В вещевом ряду было поспокойнее. Продавцы скучали за прилавками, отгоняя мух свёрнутой в трубку газетой. Кое-кто, не выдержав вынужденного безделья, просил соседей присмотреть за товаром, брал в руки какой-нибудь пиджак или пальто и пускался в «свободное плавание» по бурлящему морю продовольственного сектора. Так можно было быстрее продать или выменять вещь и вернуться за следующей.

Шура с подругами разложили свой нехитрый товар на одном прилавке. У Лизы ещё оставались мужнины туфли и брюки, у Александры зимняя вязаная кофта, у Тамарик Айвазян целая куча детского, из которого её ребятишки давно выросли, и постельное бельё. Торговля шла ни шатко ни валко, как и у остальных продавцов. За час ростовчанки выменяли на продукты всего по одной вещи, армянка Айвазян, в придачу к детскому платьицу, сплавила ещё и пододеяльник – ей повезло больше. За это время перезнакомились почти со всем рядом, в большинстве здесь были землячки – свои бабы из Ростова, Батайска, Азова. Наговорившись вволю, узнав последние сводки с фронта и другие новости, вскоре засобирались на станцию.

Внимание Шуры привлёк какой-то переполох в толпе: двое местных мужиков-колхозников в телогрейках гнались за третьим – молодым, простоволосым типом с подбритыми по моде висками, в городской коричневой курточке на молнии – москвичке, с мягким широким воротником рубашки поверху, в коверкотовых, широкого покроя брюках с отворотами внизу.

– Держи! Держи, хлопцы! Уйдёт подлюка! – азартно орал один мужик, ожесточённо работая локтями.

Парень, ловко лавируя в густой толпе, далеко оторвался от преследователей, но тут подключился базарный люд.

– Вор! Мужики, имай вора! – крикнула одна толстющая, как сапетка, кушёвская баба-казачка, что торговала самогонкой на разлив.

Какой-то военный в фуражке с чёрным околышем, с вещмешком за плечом, ловко подставил бегущему мимо парню подножку. Тот кубарем покатился под ноги зевакам. Вовремя подоспевшие преследователи в фуфайках крепко схватили беглеца за руки, подняли с земли.

– Жулик, гроши украл! – заорал дурным голосом первый, – пожилой чубатый казак, и схватил пойманного за грудки так, что у того затрещала и полезла сзади по швам москвичка. – Где гаманец, курва, что у моей бабы потянул? Душу выну!

– Гражданы, гражданы, спокойно! – предостерегающе поднял вверх руки модно одетый парень, во рту у которого хищно поблёскивала золотая фикса – своеобразная уркаганская визитка. – Нету у меня кошелька, не верите – обыщите! И вызывайте лягавых, они разберутся.

Казак в телогрейке стал тщательно ощупывать карманы задержанного. Нагнувшись, проверил даже в носках.

– И впрямь немае, – растерянно протянул он.

– Своим сообщникам успел сбросить, подлец, – крикнул какой-то поднатчик-провокатор. – Мужики, что смотрите? Бей мазурика!

Сразу же, как по команде, на пойманного вора обрушился град ударов. Он жалобно вскрикнул, обхватив голову руками, присел на корточки. Его повалили на землю, стали лупить ногами.

– А ну, расступись, православные! – заорал какой-то пьяньчуга, с увесистым колом в руках врезаясь в толпу, бьющую вора.

Народ отхлынул от лежащего, как морская волна во время отлива. Беглец уже не кричал, а только тихонько, по-собачьи, скулил, лёжа в изнеможении на спине. Разбитое в красную смятку лицо его было страшно.

– И-эх, дубинушка, ухнем! – с хищной волчиной ухмылкой крякнул подгулявший базарный пропойца и с маху опустил своё страшное оружие на голову вора.

Послышался звук лопнувшего перезрелого кавуна. Бабы, завизжав как резаные, веером бросились от места побоища. Некоторые на ходу мелко крестились.

– Убил хлопчика, окаянный! – послышался запоздалый, осуждающий выкрик какой-то пожилой, закутанной до глаз белой косынкой, кубанской казачки.

Тамарик Айвазян начала поспешно собирать в узел разложенные по прилавку вещи.

– Ой, бабоньки, идём отсюда скорей! Сейчас милиции понабежит со свистками – плохо нам будет.

Александра с Лизой тоже по-быстрому собрались и в компании с остальными торговками, с которыми познакомились на рынке, поспешили на станцию.

Пассажирский поезд «Тбилиси – Москва» пришёл с большим опозданием. Он был набит битком, и сонные, охрипшие от ругани проводники, ожесточённо отбиваясь от штурмующей вагоны толпы мешочников, брали только пассажиров с билетами. Вскоре раздался отчаянный гудок паровоза и состав тронулся. Следующий рейс ожидался только к утру.

– А как же завтра на работу, девки? Опоздаем – посодют, – испуганно обвела женщин потемневшим взглядом Лиза Шабаркина. Она, как и Шура Старцева, трудилась на «Ростсельмаше».

Решили ехать во что бы то ни стало. Одна из новых знакомых, бойкая пробивная бабёнка из Таганрога, смоталась на запасные пути и вскоре вернулась с радостным известием:

– Айда за мной, девчата, там, за водокачкой, товарняк с открытыми платформами стоит. Я у стрелочника спросила, сказал, – скоро отправка. Пойдёмте. Скинемся, сопровождающему на лапу сунем, – до Ростова довезёт.

Шумной суетливой бригадой, с сумками, узлами и мешками, женщины быстро нашли нужный состав, договорились со старшим экспедитором. Тот вначале для вида отнекивался, но, получив две бутылки доброго кубанского первача и изрядный кусок копчёного сала с широкой мясной прослойкой, – сдался. Довольные бабы дружно полезли на открытую платформу, заваленную всяким мелким хламом, досками и металлоломом. Здесь, по-видимому, везли недавно станки какого-нибудь эвакуированного с Украины завода.

До Батайска доехали без приключений. Здесь несколько баб, местных уроженок, распрощались. Взяв на всякий случай адреса попутчиц, покинули компанию. До Ростова оставалось всего ничего. Женщины весело переговаривались, заранее представляя радость ребятишек, с нетерпением ждущих дома возвращения матерей с гостинцами. Каждая везла что-нибудь сладенькое для любимых чад.

Неожиданно внизу появились красно-синие фуражки. Холёный офицер с нерусским лицом, в тонких позолоченных очках, с щёточкой усов под носом, – эдакой чёрной соплёй аля-Гитлер, презрительно и жёстко обратил свой холодный взор вверх, на притихших на платформе женщин:

– Эт-то что ещё такое? Кто разрешил? На военном эшелоне?.. А ну – встать! – загремел его резкий, начальственный голос. Говорил он с лёгким кавказским акцентом.

Женщины, разом струхнув, растерянно поднялись на ноги.

– Сержант Локтионов, оцепить платформу! Никого не выпускать, – обратился офицер в очках к младшему командиру. Тот подал команду и часть солдат с винтовками, согнувшись, полезла на другую сторону состава. Офицер вновь обратил взор на виновато застывших наверху женщин:

– Всем покинуть платформу! Живее! Построиться с вещами внизу.

Бабы угрюмо повиновались. С тоской и нескрываемым страхом смотрели на чисто выбритое, розовощёкое лицо чернявого энкэвэдэшника. Пытались отыскать в его цыгановатых антрацитинах больших, на выкате, глаз хоть что-нибудь живое, человеческое и – не находили.

– Что в сумках? – сухо спросил строгий начальник в красно-синей фуражке.

– Продукты, вещи, товарищ командир, – ответила за всех Лиза Шабаркина.

– Мешочницы, …вашу маму?! – презрительно скривился офицер, с хищной, животной ненавистью разглядывая, как насекомых, как тупых заезженных домашних животных, этих неопрятных, некрасиво одетых и плохо пахнущих русских женщин, которые были ему так же чужды и духовно далеки, как Луна или ночные звёзды.

– Наживаетесь на народной беде, спекулянтки? Дефицитными продуктами торгуете, которые ночью расхищаете со складов? И это в то время, когда весь советский народ стеной встал против напавших на нашу родину гитлеровских фашистов!.. – выкрикнул он, и добавил затем непонятную фразу, вероятно, выругался на своём языке. – Всем сейчас же сдать продукты и вещи! Приготовить паспорта.

Бабы в голос завыли, прижимая мешки и узлы к груди.

– Товарищ командир, продукты детишкам наменяли, с голодухи пухнут, – попытались разжалобить кавказца-энкэвэдэшника некоторые.

– Сержант Локтионов, отобрать у задержанных все вещи, – коротко и уверенно, не терпящим возражения тоном, приказал офицер. – Кто не будет отдавать, арестуйте и – на станцию в комендатуру! Выполняйте.

– Есть, товарищ майор, – козырнул исполнительный сержант и подал короткую команду красноармейцам в красно-синих чекистских фуражках. Те, как стая усердных гончих псов, которым хозяин крикнул «Фас!», набросились на плачущих, беззащитных женщин. Солдаты вырывали у них из рук сумки и узелки, небрежно швыряли в общую кучу около платформы. Кто не отдавал, из последних сил цепляясь за своё добро, – били прикладами по рукам. Поднялся страшный крик и плач, отчаявшиеся женщины, все тяжкие труды которых мигом пошли насмарку, голосили как по покойнику. Одна, сухонькая пожилая тётка в застиранном клетчатом платке, изловчилась прорваться сквозь оцепление, упала в холопском порыве к ногам безжалостного майора и коснулась губами носка его пыльного сапога. Тот брезгливо отдёрнул ногу и, глянув на униженно лежащую женщину, как на червяка, с гадливой гримасой ударил её носком сапога по лицу. Бабы ахнули, прижались в страхе друг к другу. Тётка отшатнулась, вскрикнула, захлебываясь кровью. Поползла обратно к своим товаркам, оставляя за собой на грязной мазутной насыпи мелкого гравия тонкий кровяной след.

Неожиданно с другой стороны платформы на станцию подошёл воинский эшелон. Протяжно и резко проскрипев тормозами, лязгнув по-волчьи челюстями буферов, остановился напротив. Из теплушек на насыпь, как чёрный горох, посыпалась разухабистая матросня. Послышался весёлый смех, солёные морские словечки, шутки. Несколько человек, услышав женский плач, с котелками приблизились к чекистскому оцеплению.

– Это что ещё за аврал? – крикнул один чубатый усач в бескозырке, которая чудом держалась на самой макушке. – Майор, почто наших девчат мордуешь?

Офицер-кавказец резко обернулся к нему и, сверля гневным, испепеляющим взглядом, отчеканил:

– Товарищ краснофлотец, это не ваше дело! Налево, кругом, – шагом арш!

– Ребята моряки, заступитесь, у нас последнее отымают, что детишкам везли, – в отчаянии, уже ни на что не надеясь, крикнула Тамарик Айвазян и заплакала.

– Молчи, спекулянтка! – замахнулся на неё прикладом сержант Локтионов.

Моряки дружно бросились на помощь женщине.

– Эгей, сержант, тебе на фронт надо, а ты в тылу с бабами воюешь, – резко и решительно схватил его за руку, не давая ударить, чубатый матрос. Толкнул его с силой в сторону так, что Локтионов, не удержавшись на ногах, упал на насыпь.

– Нападение на караул? – злорадно, как бы радуясь чему-то, потянул из кобуры пистолет майор. – Арестовать его!

На моряка бросилось несколько красноармейцев, но тот легко, как котят, расшвырял их. Офицер прицелился в него из револьвера. И тут второй краснофлотец, у которого на рукаве синей фланельки краснела звезда с двумя золотистыми полосами старшины первой статьи, смело рванулся к нему и выбил из руки оружие.

Увидев, что затевается что-то неладное, к месту драки подбежало ещё несколько флотских. Они тут же кинулись на выручку своих, завязалась ожесточённая потасовка. Один плечистый невысокий морячок крепким мужицким ударом завзятого деревенского кулачника ополовинил зубы подвернувшегося под руку энкэвэдэшника. Выскочив из свалки, сунул в рот четыре пальца, залихватски, на разные лады засвистел, призывая товарищей из эшелона на помощь:

– Полундра, братва! Тыловые крысы моряков бьют!

В матросском эшелоне услышали. И тут началось что-то невообразимое: матросня, подметая насыпь широченными клёшами, сбрасывая на платформу бушлаты, закатывая рукава синих фланелек и полосатых тельников, с угрожающим рёвом кинулась в яростную рукопашную атаку. Волна несущихся со всех ног матросов безжалостно смяла редкое солдатское оцепление. Вмиг всё пространство вокруг испуганных, сжавшихся в центре женщин стало чёрным и полосатым, и в этой полосатой черноте потонули сине-краповые чекистские островки. Тыловых вояк стали бить так, что только фуражки с синим верхом полетели в разные стороны, как щепки, которые летят при рубке леса. Безудержное, клокочущее ненавистью и решимостью постоять за правду, матросское «полундра» металось из стороны в сторону над узловой станцией.

Чекисты, бросая бесполезные в драке винтовки, бежали сломя голову куда глаза глядят, – чувствовали, что ещё немного, и начнут убивать по-настоящему. Майор, потеряв в свалке фуражку и револьвер, с выбитыми стёклами очков, которые болтались на одной дужке, пробовал отбиваться. Увёртливые матросы с двух сторон отвесили ему несколько крепких боксёрских ударов в челюсть и переносицу. Кто-то спереди двинул под дых, от чего энкэвэдэшник сложился вдвое. Другой морячок в располосованной до пояса тельняшке, выскочив вперёд, добил противника умелым и жестоким нокаутным ударом крепкого матросского башмака – в зубы.

Ещё не закончилось кровавое побоище, как паровоз застрявшего на станции Батайск-Товарная грузового эшелона, на котором приехали женщины, дал длинный гудок к отправлению. Бабы всполошились и принялись второпях разбирать свои вещи, быстро закидывать на платформу. Моряки помогали им, некоторые, весело скалясь и недвусмысленно подмигивая товарищам, подсаживали женщин наверх. При этом норовили покрепче ухватиться за пышный, неохватный зад. Бабы притворно отбрыкивались, красные, как раки, смеялись:

– Пусти, чёрт полосатый, куды лезешь!

– Всё туда же, тётка! Али мы не из тех же ворот, что и весь народ, – не смущаясь, отшучивались мореманы.

Поезд резко дёрнулся, так что бабы попадали на свои мешки, медленно покатил по рельсам.

– Спасибо вам, ребята! – махали им руками и платками довольные меняльщицы, утирали слёзы радости. – Возвращайтесь с победой!

– В добрый путь! – махали им вслед бескозырками моряки.

На насыпи, где только что стоял грузовой состав, сиротливо валялись, будто никому ненужный хлам, брошенные чекистами винтовки, затоптанные, грязные фуражки с синим верхом. Тут и там мелькали пятна крови, очень хорошо видные на фоне серой, покрытой угольной пылью гальки и чёрных, пропитанных смесью мазута с креозотом, шпал.

Пленный

Рассказ

                  Моему отцу Малову Георгию Михайловичу

После прихода в станицу Грушевскую немцев прошло два дня. За это время на востоке перестало гулко бабахать, и боязливые старушки, осеняя себя крестом, начали потихоньку выбираться из погребов. Наши части отступили за Дон. Ушли, не приняв боя, и казаки, изрывшие окопами всю гору. Немецкие передовые части двинулись на Новочеркасск, оставив в станице небольшой гарнизон. К вечеру второго дня со стороны хутора Каменнобродского показалась колонна пленных.

– Ведут! Пленных гонют! – закричали станичные мальчишки, густо облепив ивовые плетни и невысокие загородки из плит ракушечника. Кое-кто из шустрых взобрался на развесистые жердёлы и высокие тютины, росшие во дворах. Отсюда вся центральная улица – как на ладони.

Прибежал на главную улицу и Жорка Громов. Следом, прихрамывая, ковылял Жоркин сосед, древний старик Михеич – герой империалистической войны, Георгиевский кавалер. Правда, об этом он предпочитал помалкивать, – в советские времена не больно чтили старых царских служак. В героях ходили бывшие красные конники, особенно будёновцы, да демобилизованные участники недавней войны с белофиннами. Само собой – герои боёв с японскими милитаристами на озере Хасан и монгольской реке Халхин-Гол. Насчёт белофиннов и озера Хасан всё было ясно – не будут лезть, как говорится! Но вот, как занесло грушевских вояк в гиблые монгольские степи, Жорка уразуметь не мог. По его понятию, коли напали жестокие желтолицые япошки на монголов, то и должны те сами отлуп давать захватчикам! А не за спины красноармейцев прятаться.

Михеич – дедок ещё крепкий, несмотря на свои шестьдесят с гаком. В Гражданскую служил у генерала Мамонтова, о чём тоже среди станичников не дюже вспоминал. Потом – сидел где-то на севере... В коллективизацию заявился в станицу и чуть ли не первым вступил в организованный в ту пору колхоз. Дети старика давно повырастали и жили своим хозяйством. Часто навещал деда внук Яшка, к которому привязался Михеич всей душой. Летом, бывало, частенько забирал его на колхозную бахчу, где в шалаше нёс сторожевую службу.

Мать Яшки, старшая дочка Михеича Дуня Епифановна, не препятствовала этому – помимо Яшки на руках ещё четверо. Попробуй, прокорми да приодень всех на скудные колхозные трудодни, хоть и вкалывали с мужем от зари до зари. Всё одно из нужды не вылазили…

Колонна измождённых, избитых в кровь пленных красноармейцев огромной бесформенной змеёй тянулась по всей ширине заснеженной станичной улицы. Мороз к вечеру крепчал, дул пронизывающий, на крыльях прилетевший из гиблых калмыцких степей, холодный ветруган. Красноармейцы плохо одеты, – зябко кутались в обтрёпанное, изорванное в боях зимнее обмундирование: мороз и ветер истощали и без того скудные от недоедания силы. Некоторые еле передвигали ноги, других поддерживали за руки товарищи. Было много раненых, в грязных, с засохшими ржавыми пятнами крови, повязках. Никто их не менял, да и врачей в колонне, естественно, не было.

Пленные изнемогали от усталости, от жажды и голода. Некоторые, чтобы обмануть нестерпимый, сосущий внутренности острый голод, то и дело зачерпывали из-под ног пригоршни снега, жадно жевали, – поить их тоже, естественно, никто не собирался. Злые, закутанные в серо-зелёные шинели с поднятыми воротниками, немцы-конвоиры редкой цепочкой вышагивали по обочине дороги. В руках – винтовки с примкнутыми плоскими штыками, у некоторых – короткие чёрные автоматы, которые они держали за рукоятки, повесив за ремни на шею.

Женщины и дети, с опаской косясь на иноземных вооружённых солдат, подбегали к колонне, сердобольно совали в исхудавшие, посиневшие от мороза руки пленных хлеб, вареную картошку, сало. Опрометью бросались назад, во дворы. Немцы нервничали, отчего-то злились. Резко кричали непонятливым жителям «Хальт!» и «Цурюк!». Стреляли в воздух из винтовок.

Михеич, стоя рядом с Егором Громовым, положил ему на плечо левую руку, крепко сжал худенькое плечо мальчишки, словно удерживая его на месте. Правой рукой набожно перекрестился, зашептал что-то тихо и бессвязно в бороду. Наверное, церковную молитву, предположил Жорка. Ему было не интересно стоять с дедом, хотелось к сверстникам – пообщаться, обсудить последние новости. К тому же сильно давила дедова крепкая ещё рука, но Егор стойко терпел, успокаивая себя тем, что пленным красноармейцам ещё тяжелее.

Колонна прошла далеко вперёд, показались последние, отстающие ряды. Пленные брели нестройно, пошатываясь из стороны в сторону, всё больше и больше отдаляясь от товарищей. Здесь были раненые и больные. Немцы-конвоиры, злобно ругаясь на своём языке, подталкивали их прикладами в спину, подгоняли. Отстающие растянулись по дороге ещё на несколько десятков метров. Некоторые падали. Тогда к лежащему красноармейцу бодрой походкой подходил рослый, упитанный конвоир, кричал, пихал пленного сапогом в бок, слегка покалывал штыком в спину. Когда и это не помогало, – раздавался выстрел, и мёртвое тело оставалось лежать на дороге. Других упавших немцы, экономя патроны, просто закалывали штыками.

Бабы, смотря на эту жуткую картину, плакали в голос, убегали, чтобы не смотреть, в хаты. Мальчишки наоборот смотрели, не отрывая глаз, – им всё было впервой и весьма интересно! Михеич продолжал сжимать плечо Егора, перебирая сухощавыми пальцами его одежду. Всё так же то и дело крестил низкий, под шапкой, лоб.

– Что делают, звери лютые, – шептал он после каждого выстрела или безжалостного удара немецкого плоского штыка. – Отольются ворогам народные русские слёзы!

Егору тоже жалко пленных, но что он мог сделать? Даже, если б и был у него с собой немецкий пистолет, который он нашёл на месте боя у Кирбитовой балки под Каменнобродским, – разве он бросился выручать пленных? Один, против целой своры вооружённых до зубов, сильных фашистов? Да ни в жизнь! Взрослые красноармейцы в бою против немцев не устояли, а как с ними совладать ему, пацану? Хоть даже и с настоящим, боевым пистолетом… Нет, как видно права людская молва о том, что один в поле не воин.

Колонна ушла в Качевань. На пустой, обледенелой дороге остались только тела мёртвых красноармейцев. Народ из дворов бросился к ним, сердобольные казачки переворачивали трупы на спину, расстёгивали шинели и гимнастёрки, прикладывали ухо к холодной, безжизненной груди несчастных, чтобы удостовериться, что не дышат. Казаки, отстранив баб от покойников, стали по-деловому совещаться, где и как хоронить убитых. Егор вспомнил тот страшный день, когда он помогал каменнобродским казакам собирать по полю убитых немцев и красноармейцев, и невольно содрогнулся: опять судьба свела его со смертью, и опять убитых нужно было собрать и похоронить.

Бродивший среди трупов на дороге Михеич подошёл к последнему красноармейцу, заколотому незадолго до этого штыком. Тот лежал лицом вниз, вытянувшись во весь рост на дороге. Пилотка сползла с русоволосой головы, полы шинели распахнулись, как крылья, весь правый бок в крови. Егор Громов приблизился к деду. Старик, кряхтя, нагнулся, слегка пошевелил лежащего, затряс слабеющей старческой рукой. Красноармеец глухо, чуть слышно застонал, слегка пошевелился, вздрогнул всем телом.

– Живой, гляди, Жорка! – обрадовался старик. Посмотрел слезящимися глазами на Громова. – Санки нужно срочно достать, перевезть солдатика от греха подальше к нам во двор, у баню на берегу Тузловки. Тут немчура его добьёт, либо сам к ночи от мороза околеет.

– Зараз, деда, – всё поняв, воскликнул Егор и побежал по ближайшим дворам, выспрашивая у встречных мальчишек, где можно на время разжиться санями.

Вскоре он уже тащил к Михеичу санки, занятые у одного знакомого местного паренька. Вдвоём со стариком кое-как уложили на санки раненого, осторожно покатили к своему проулку, стараясь не попасть в наезженную по распутице колею и не перевернуть. Тащил санки за верёвку дед Михей, Жорка шёл сбоку и придерживал красноармейца. В трудных местах – подталкивал, когда деду было тяжело одному.

Свернули в свой переулок, носивший название Социалистический, стало полегче. Тут дорога не разбита колёсами подвод, колхозных полуторок и гусеницами тракторов. Почти в каждом дворе к плетню подходили женщины, провожая Михеича с Егором любопытными взглядами. Никто ничего не спрашивал, – всё и так понятно без слов.

Они завезли санки с раненым во двор Михеича, – он жил один, во второй с краю хате после Громовых. По базу, минуя хозяйственные постройки и объезжая фруктовые деревья, росшие беспорядочно повсюду, проехали к задней калитке. Старик остановился, взглянул вниз, на крутизну спуска к берегу реки, где стояла его заброшенная, старая, покосившаяся баня, почесал в задумчивости затылок.

– Мы тута, Жорка, у двох и не управимся, слышь, – сказал он Громову. – Спуск дюже крутой, понесёт, гляди, санки, – как раз у Тузловку скатимся на лёд. Бедолагу солдатика убьём, да и сами ноги переломаем…

Михеич прислонился к плетню, распахнул полы шубы, достал кисет, бумагу, стал сворачивать самокрутку. Пока возился, – принялся по стариковской привычке болтать о всякой всячине. Пустился в воспоминания:

– Помню, в двадцать девятом году, в такую же пору погнал мой зять Николай, – отец Яшкин, по льду Тузловки скот на колхозный баз. Записываться у колхоз поехал, чтобы не раскулачили, ироды… Перед тем мы здорово с ним поддали с вечеру. Пили всю ночь, единоличную нашу казацкую жизню хоронили, оплакивали. Прощалися с ней, любушкой, как всё одно с живым человеком… С зарёю Николай и тронулся. Ему б по улице поехать, или кругом, переулком, так нет же, понесло его напрямки, по льду речки. Оно, конечно, дорога по льду куда лучше, укатанней, но и опасно! Так оно, гляди, и вышло: провалился Николай вместе с санями в полынью, утопил лошадей, быков с коровой, сам едва не утоп. После этого сильно простудился, слёг, долго болел, и к весне помер. Сплетню ещё по улице бабы пустили, что пьяный был… Какой там, – тверёзый, как стёклушко! Ночью, правду скажу – пили, что было, то было. А утром – ни-ни! Кой чёрт пьёт спозаранку перед дорогой. Правда, и легли с первыми петухами – это да…

– Михеич, хорош байки травить, красноармеец замёрзнет нагад, пока ты накуришься и наговоришься, – одёрнул старика Егор Громов.

– Ах, да, – спохватился дед, затоптав валенком окурок. – Прав ты, пострелёнок… Ан нужно на подмогу кого-то звать. Сами не управимся.

– Я зараз сбегаю, брата Мишку приведу, – сказал Егор, пулей срываясь с места.

Через несколько минут он вернулся с Михаилом, тот застёгивал на ходу старую отцовскую фуфайку. Втроём осторожно спустили раненого красноармейца с пригорка, поднатужившись, занесли в баню. Несмотря на истощённый вид, пленный был тяжёл, и они изрядно попотели, пока встаскивали его в помещение. Потом Михеич велел ребятам принести с сеновала по большой охапке слежавшегося сена для постели красноармейцу, сам пошёл в хату за продуктами, горячей водой и простынёй для перевязки. Лекарств никаких у старика не имелось, даже йода, и он ограничился тем, что располосовал простыню на ленты, с помощью ребят приподнял раненого, снял грязную, изорванную шинель, завшивевшую гимнастёрку, обмыл горячей водой и перевязал колотую штыковую рану.

Красноармеец стонал и не приходил в себя, у него был жар. Старик насильно, разжав ножом зубы, влил ему в рот тёплой воды, в которую накрошил хлеба. Мальчишки, посидев малость в бане, засобирались уходить. Пообещали почаще наведываться. Когда вышли на улицу, Михаил ошарашил Жорку новостью:

– Слыхал, дядька наш родный, Максим, возвернулся. С фашистами. Зараз у бабки Матрёны гостюет. Побегли поглядим?

– Да ну! – удивился Егор. – Об нём ведь в станице и не слыхать было. Батя говорил, – в Гражданскую пропал.

– А теперь вот, вишь, объявился, – сказал Мишка, направляясь в сторону родительского дома.

Миновав огород за высоким ивовым плетнём, братья поднялись на бугор, пошли по улице к переулку, в котором стояла хата их бабушки, Матрёны Громовой. Её построил их покойный дед Прохор Иванович ещё в царские времена, о которых мальчишки знали только понаслышке от взрослых. Дом был добротный, деревянный, под прочной железной крышей, покрашенной зелёной краской. Рядом таких не наблюдалось, – стояли всё больше старые саманные развалюхи, крытые камышом…

Максим Прохорович снедал в кухне. Радостная Матрёна Степановна, не зная как угодить сыну, суетилась у стола. То и дело подбегала к печке, накладывала в миски всё новых и новых кушаний, шмыгала в коридор, приносила из погреба соленья.

Дядька сидел в расстёгнутом немецком серо-зелёном кителе со старым георгиевским крестом на полосатой ленточке, германским хищным орлом, что широко распростёр крылья, и какими-то орденами и медалями – штук пять на левой стороне груди. На плечах – узкие, серебряного цвета, плетёные немецкие погоны, на чёрном отложном воротнике – белые петлицы с синими перекрещёнными полосами. На рукаве – треугольный сине-жёлто-красный казачий шеврон. На ногах – синие суконные галифе с алыми лампасами, стоптанные комнатные чувяки. Кучерявый пышный его чуб свешивался вниз, едва не касаясь миски, из которой он хлебал донской наваристый борщ. Перед Максимом стояла пузатая поллитровая немецкая бутылка с красочной этикеткой, видимо – шнапс. Он то и дело подливал из неё в гранёный стакан и выпивал, чокаясь с бутылкой.

Братья Громовы поздоровались, робко примостились в уголку, на широком комоде. Не отрывая удивлённых глаз, рассматривали необычную форму дядьки Максима, висевшую на вешалке казачью серую бекешу, сверху которой – новенькая офицерская портупея с кобурой, которую оттягивал пистолет; лежавшую на полке чёрную мерлушковую шапку с трёхцветной кокардой и фашистским орлом со свастикой в когтистых лапах.

– Ну что, племяши, притихли как чужаки неродные? Сидайте к столу, покалякаем по душам, – пригласил Максим. Попросил у матери ещё два стакана.

– Чего удумал, сынок? Малые они ещё водку пить! – попробовала урезонить его Матрёна Степановна. – Я им лучше молочка кислого из крынки наложу, оно полезнее той пакости, что вы, мужики, хлещете.

– Нет, мать, давай стаканы, пусть с дядькой выпьют на радостях, отметют мой приезд, – настаивал на своём Максим. – Нашла, ишь, мальцов… Да в гражданскую, как сейчас помню, такие парни уже во всю красную сволочь шашками рубали. И зараз будут!.. Садитесь, пацаны, рядком, – погутарим ладком.

Те не заставили себя долго упрашивать, подсели к богато накрытому столу. Матрёна Степановна принесла из поставца две маленьких рюмки, смахнув с них пыль полотенцем, поставила перед внуками. Максим налил в них немецкой водки до краёв, аж на стол закапало.

– Ну что, хлопцы, вздрогнули, – взяв стакан со шнапсом, обратился Максим к ребятам. – За победу славного германского оружия над проклятыми большевиками!

Громовы, взявшие было стопки с водкой, заколебались при последних словах дядьки Максима. Михаил решительно поставил посуду на стол, следом – и младший Егор.

– Не, дядька Максим, за победу фашистов над нашими мы пить не будем, – смело поглядев в смурные от выпивки глаза казачьего офицера, сказал за обоих Михаил. Тут же виновато уткнул взгляд в миску с кислым молоком, стоявшую перед ним.

 Максим тяжело вытянул шнапс, поморщился, загрыз солёным огурцом. Посмотрел внимательно на племянника.

– Пей!

– Не буду, – ещё пуще упёрся старший племянник, упрямо надул губы.

– А ты? – обратился Максим к Жорке.

– За фашистов тоже – не… – мотнул тот головой, но не так уверенно как старший брат.

– Значит, за немцев не будете, – задумчиво повторил Максим.

Матрёна Степановна вступилась за внуков:

– И чего привязался к несмышлёным, сынок? Они в нашей школе училися, пионерами были, их учителя по книжкам воспитывали… Что ты хочешь? Чтобы они тебе зараз «Боже царя храни» запели? Охолонись…