Фёдор Макаров -- член Вседонского литературного сообщества, капитан дальнего плавания, лоцман. 

СРЕДСТВО ОТ ШОКА 

или

КУДА ДЕВАЕТСЯ ЧЕЛОВЕК?!

Маленькая повесть

 

Часть 1

 

ДОРОГА  в НИКУДА

 

 

Выехали из дому рано поутру, в четыре часа, считая, что если в пути пробудем, по старому опыту семь часов тридцать минут, то на месте должны оказаться где-то в половине двенадцатого. Там заедем к старшему брату, заберём его с собой, это отнимет, может быть, час-полтора и, таким образом, уже дома окажемся к четырнадцати часам.

Мы почти точно укладывались в расчётный график, но, когда уже были на подъезде к Богучарам, небо заволокло серыми низкими тучами, и пошёл сильный дождь, без перехода превратившийся в крупный мокрый снег.

Всю дорогу я разговаривал, рассчитывал и перепроверял расчёты, но старательно не вспоминал, зачем мы туда едем.

В салоне было холодно, не работала протёкшая печка отопления; дворники с трудом сгребали налипающий снег с лобового стекла, слишком, на мой взгляд, покатого, но я по-прежнему жал на педаль газа, выдерживая крейсерскую скорость в сто-сто двадцать километров в час.

В долине реки Богучарка мы свернули с трассы М4 и помчались через населённый пункт Талы в сторону Россоши. Снег то прекращался, то возобновлялся с новой силой, я сосредоточенно курил, а жена сидела рядом и переживала, что мы не остановились на полпути, перед Чертково, и не передохнули, а дорога-то какая!

– Наверное, скользко! Смотри, дорога какая мокрая! Да ещё цыганка эта!

Цыганка была.

Она стояла на повороте  у придорожного кафе, построенного из красного кирпича в виде уменьшенного среднеевропейского замка и смешно выглядевшего на фоне богучарского краснотала. Цыганка была, как цыганка, с оклунками и грудным дитём на руках. Она проголосовала, я не остановился, помотав ей головой, дескать, некуда! Но ей не видно было, чем нагружено заднее сиденье и багажник, она видела, что мы в просторном салоне только вдвоём и, видимо, рассердилась. Она погрозила нам вслед, а жена оглянулась и суеверно сказала.

– Ну, вот, – ещё проклянёт! Будет нам тогда.

Я пожал плечами, дескать, сверху виднее!

 

Гретхен,так я называл свой автомобиль, дорогу держала хорошо, и мотор её урчал равномерно, – без надрывов, когда шёл в гору или, когда я на обгонах дожимал до полика.

На пригорке у Кантемировки нас тормознули гаишники. Я расстроился, но старательно выполнил манёвр остановки. Заглушил мотор, отстегнулся и вышел к ним с документами, тогда я ещё по неопытности выходил к ним навстречу. Старший лейтенант козырнул и взял документы, а старший сержант пошёл рассматривать автомобиль. Тогда на российских дорогах «иномарок» было ещё не так много, и меня частенько останавливали, чтобы просто посмотреть вблизи незнакомую марку и полюбопытствовать о её стоимости.

Считалось, что у владельца иномарки денег больше, чем у владельца, скажем, «Москвича» или «Копейки»…

Ну и, может быть, можно на договорных условиях помочь такому владельцу избежать крупного штрафа, мало ли за что! – За отсутствие нужного медикамента в аптечке, за просроченный огнетушитель, за превышение скорости, за загрязнённые номера, и так далее…

Кантемировские гаишники, подтянутые молодые ребята, увидев через стекло фургона в багажнике траурные венки, быстро отпустили нас, как только я объяснил им, что еду на поминки, на сороковины.

– У меня мать умерла, – сказал я старшему лейтенанту, ощутив мгновенную внутреннюю опустошённость.

И вдруг увидел себя со стороны.

Из положения справа сзади сверху мне видно было себя, стоящего рядом с людьми в форме.

Я вдруг позабыл, кто это и как их правильно называют.

Я видел свою прекрасную красную Гретхен, с распахнутой водительской дверцей, жену, тревожно наблюдающую за нами со своего пассажирского места, постамент с названием населённого пункта и расцвеченную автомашину этих, забыл, как их, в форме.

Я слышал, что я, – тот я, кто стоял с этими, сказал, что умерла мать.

Я знал, что это так, но всё это было неправильно.

Наконец, я оглянулся вокруг, и мне, с высоты моей, виден стал путь, который мы уже проехали и путь, который надо было проехать, чтобы добраться туда, домой!

Домой, где матери уже не было.

Я, наконец, сумел вдохнуть.  

Старший лейтенант козырнул, вернул документы и пожелал удачи и счастливой дороги.

– Какое уж тут счастье! – буркнул я в ответ растерянно и не то, что мне следовало сказать.

Старший лейтенант покраснел, а старший сержант сбоку заглянул мне в лицо и сказал, чтобы я был осторожен, дорога не очень, да и погода!..

– А то знаете, едут то на похороны, то на поминки, торопятся, а потом… – старший сержант, не договорив, махнул рукой в белой перчатке и пошёл к своей автомашине, стоящей  тоже с распахнутыми дверцами прямо под постаментом с крупными буквами: «КАНТЕМИРОВКА».

Я отмахнулся от жены, сказав, что всё в норме, и мы помчались дальше по долине, вверх налево и по извилистой дороге, уже кое-где засыпанной снегом, дальше и дальше, всё ближе и ближе к дому.

Воздух стал суше и холоднее, и хотя небо было сплошь без разрывов затянуто низкими серыми облаками, снег прекратился.

Гретхен урчала сонной кошкой, и колёса её мягко шуршали по неровностям дороги, и подвески работали надёжно, и просторный салон её плавно покачивался, и ремень безопасности мягко обнимал тело, не давил, не лез под кадык, а был устроен ловко и толково. Рулевое колесо вращалось так легко, и она была так послушна его поворотам, что, честное слово, она заслуживала своего женского имени.

Юра Овечко, мой коллега и кратковременный партнёр по, так сказать, бизнесу, помогавший мне восстановить навыки вождения перед сдачей на права, светил огромными удивлёнными своими светлыми глазами и улыбался.

– Это не машина, это какая-то… ну, как кисель, как барышня кисельная!

Я так не могу, уж больно всё у неё мягко.

У Юры в то время был «Жигуль-Шестёрка». Хороший и надёжный автомобиль, но с моей красной пятидверной Гретхен его не сравнишь. Автомобиль был пригнан из Германии, где и был в своё время собран, поэтому я и дал ему, то есть, ей, автомашине, – немецкое имя.

Мы домчались немного, на двадцать минут, позже расчётного графика, до Россоши и, оставив город справа, по кольцу ушли в сторону Ольховатки, длинного извилистого селения, в котором мы прозевали нужный нам поворот влево и свернули  на какую-то дорогу, уже когда выехали за Ольховатку, по подсказке очень милой сероглазой женщины в стёганной фуфайке с хлястиком, в серой пуховой ажурной шали козьего пуха поверх жёлтого головного платка, в красном с чёрным цветочным узором байковом халате поверх тёмно-синих тёплых штанов с начёсом, убранных в ослепительной белизны, вязанные из овечьей шерсти носки и в высоких, великоватых ей, голубых резиновых галошах.

– Ой, а я й ны знаю (Ой, а я и не знаю), – певуче сказала нам женщина, светло и застенчиво улыбаясь. И мелкие морщинки весёлыми лучиками сбежались у прозрачных серых глаз её, а тёмные пятнышки веснушек, казалось, потемнели и чётче выявились на разом посветлевших и помолодевших, смуглых заветренных щеках и у переносья.

– Мы якось йиздылы у Ровэнькы, так чи по цёй дорози, тоди там якось повэрталы, мабудь и вам туды йихаты…( Мы как-то ездили в Ровеньки, так, кажется, по этой дороге, потом там как-то поворачивали, наверное и вам туда ехать…) – женщина махнула тонкой хворостинкой, зажатой для какой-то неведомой надобности в маленькой изящной, но видимо цепкой и крепкой ручке и указала нам эту дорогу.

– Можэ дэсь-то у когось-то спросытэ там (Может, где-то у кого-то спросите там.).

Мы поблагодарили её, невольно улыбнувшись, уж больно кукольно ярко и доброжелательно весело выглядела эта крепенькая невысокая женщина.

– Ну, шо ж, (Ну, что ж,) – сказал я и отпустил сцепление. – Йхаты, так йихаты… Мабудь кого й побачимо. (Ехать, так ехать… Может кого и увидим.)

Женщина пошла себе в свою дорогу, легонько помахивая хворостинкой и придерживая рукой полы халата, трепыхавшиеся под порывами холодного-таки ветра, а мы поехали себе в свою дорогу.

Дорога всё вилась и вилась по пригоркам и долинам, меж заснеженных полей и чёрных перелесков, высовывавших свои переплетённые ветки из обрывистых ярков по их краям, и конца, и краю видно ей не было.

Генеральное направление дороги было, вроде бы, правильное, как я себе представлял, мы двигались всё-таки в сторону Ровенёк,  уточнить было не у кого…

Какие-то хутора прятались за берёзовыми рощицами и пригорками, но к ним вели только грунтовые дороги, выглядевшие сейчас непроезжими. В двух или трёх местах от дороги ответвлялись ещё более узкие асфальтированные второстепенные дороги, но они вели к отдельно стоящим скотным дворам-фермам и там же и заканчивались.

Дорожных указателей не было.

Я засмеялся.

– Здесь передвигаться можно было, только посадив на облучок дворовую девочку, выведшую чичиковскую бричку на верную дорогу.

Но смех – смехом, а по времени мы уже должны были быть где-то поблизости. И характер ландшафта, и деревья, и воздух казались мне старыми знакомыми, но, увы, я не понимал, где мы!

Всё опять стало нереальным, казалось, что я вижу откуда-то сверху, как в бескрайнем мареве заснеженных полей мчится по петляющей, никуда не ведущей, дороге красная машина с затемнённым пятном прозрачного люка на крыше салона. И меня странным образом устраивала эта езда. Я тряхнул головой, но наваждение не исчезло.

Дорога спустилась вниз и прошла через греблю неизвестного забытого пруда и опять поднялась вверх, и мы въехали в населённый пункт без названия. Мы проехали его насквозь, дома по обеим сторонам дороги то пропадали, то появлялись вновь, но людей видно не было.

Дымились трубы, значит, село было живое, но людей видно не было.

Мы выехали из этого населённого пункта и опять поехали по петляющей дороге, и не проходило нехорошее чувство, будто бы мы каким-то образом едем по кольцу, но замкнута в кольцо только дорога, а пейзаж кто-то всё время меняет, как в театре незаметно для зрителя меняют декорацию.

– Да что такое! – не выдержал я. – Мы где-то рядом кружим, должна же быть где-то трасса поперёк!

– Вот тебе и цыганка! Надо было подобрать! – сказала жена.

Я отмахнулся.

Я не доверял рассказам о цыганках, а у жены на валуйском вокзале, –

на том самом, о котором знаменитейший юморист давних лет сам Тарапунька, пошутил на всю страну, сказавши, что валуйский вокзал, такой огромный, шо аж рэпнув (что аж треснул ). Что и в самом деле было правдой. То есть, не то, что вокзал был такой огромный, а то, что он, действительно, треснул!

Так вот, на этом самом треснутом валуйском вокзале местная цыганка лихо забрала у жены колечко с бирюзой, которое ей нам на свадьбу подарила её невестка, жена старшего брата Саши – Полина! Мы уезжали после свадьбы на Дальний Восток и, как я понимаю, жена решила погадать, что там нас ждёт и в жизни, и вообще.

Я и оставил-то её ненадолго!

Вернувшись к ней, я обнаружил рядом с женой цыганку и сразу же наладил её. Жена промолчала тогда и молчала ещё долго, может быть лет десять, пока я случайно не вспомнил, что что-то давненько не видел у жены этого колечка. Она до сих пор не призналась мне, что же такого сказала ей та валуйская цыганка. Жена только отвечала мне, что, мол, глупая была, молодая, и начинала сердиться.

Я сдался.

Сердитая жена мне не нравилась.

Мы въехали ещё в один населённый пункт, такой же с виду живой и обычный, но так же не увидели ни одного человека вблизи. Я остановил Гретхен у магазина на площади, но магазин был закрыт.

«ПАЕХАЛА НА БАЗУ», – было написано на листке из ученической тетрадки.

Листок выглядел так потрёпанно, будто таинственная база располагалась где-то на берегах далёкого, даже по российским мерам пути, тёплого моря, зашхеренная в подскальные гроты. Туда, где слабо волнующаяся от входящих и выходящих подводных лодок вода отсвечивала, рисуя светотенями на необработанном граните сводов  причудливые узоры. А подступы к секретному гнездовищу базы заграждены семью рядами колючей проволоки на каждом из семи кордонов.

Далёк, далёк и долог путь туда и оттуда, и оттого выцвел рисунок букв на арифметическом листочке, а сам листочек замаслился, запятнался и отсырел в весенней непогодной чересполосице.

С площади дорога скатывалась вниз, я взглянул по сторонам.  Вдалеке на ферме, у скирды стоял трактор с телегой, и две женщины в серых халатах копошились с вилами на скирде, а третья – одна на телеге – в синем. Они грузили фуражную солому на корм скоту. Но проезжей дороги туда я не увидел, усмехнулся нелепости происходящего и поехал по единственной дороге вниз. Что-то знакомое чудилось мне и в этом сельском магазине и в этой дороге, но сознание всё воспринимало, как будто впервые виденное.

Дорога вывела нас наконец-то на поперечную трассу, хорошую асфальтированную трассу, прямо рядом с бензоколонкой. Бензоколонка не работала, мы даже уже не удивились. Вправо и влево тянулись сельские усадьбы, село, должно быть, было по обыкновению в наших краях длинное, может быть слобода?

Так – какая?!

Дорога уходила влево, но там за поворотом, наверное, тоже было село.

Людей не было.

Ветер усилился, и вдоль дороги змейками поползла позёмка. Скоро будет смеркаться.

 

Я провёл за рулём без малого девять часов, устал, проголодался и замёрз, отсутствие печки обогрева салона давало себя знать. Жена добыла термос, налила мне горячего кофе и достала бутерброд. Я остановил Гретхен у бензоколонки и стал ждать.

Слева – наконец-то! – показался автомобиль. Синий «Жигулёнок-Шестёрка»!

Дожёвывая бутерброд, я пошёл навстречу и махнул рукой.

– Это трасса Валуйки – Ровеньки? – спросил я у водителя.

– Дэ? (Где?) – не понял меня водитель.

– Ну вот, на которой мы стоим.

– А шо? (А что?)

– Та, тришки заблудывся (Да немного заблудился), – сказал я. – В какой тут стороне Валуйки? – Там? – Показал я в ту сторону, откуда он ехал.

– Дэ? – оглянулся назад водитель по направлению моей руки. – Та ни, я тойнычько, из Ровынёк йиду (Да нет я, того-этого, из Ровенёк еду).

– Далэко до Ровынёк? – спросил я, мне начинал нравиться этот обстоятельный человек.

– Та мынут двадцять. – А шо? (Да минут двадцать. – А что?)

– Чёрт! – чертыхнулся я про себя. – Я же должен уже узнать, где это я! С какой же стороны я еду? – всё перевернулось у меня в голове.

 Я оглянулся вокруг:

– Нет, – ничего не узнаю. – Да куда ж я заехал?

– А это село, в котором мы сейчас находимся, как называется?

– Оцэ сыло? (Это село?) – водитель, точно так же, как и я, удивлённо осмотрелся вокруг, шумно вздохнул и опять удивлённо посмотрел на меня. – Та цэ ж Айдар! (Да это же Айдар!)

– Айдар? – ошеломлённо переспросил я и опять огляделся.

– Дэ? – переспросил меня водитель. – Оцэ? – Он посмотрел на меня, будто бы я был пришелец, ну, если не с того света, то по крайней мере, с другой планеты…

Или как будто бы он был этим пришельцем.

– Оцэ – Айдар. – А шо? (Где? – Это? – Это – Айдар. – А что?)

– Айдар… – задумчиво повторил я.

И вдруг всё вокруг стало знакомым и понятным. Даже конусное ведро на пожарном щите у бензоколонки было то же самое, с той же вмятиной на боку, как и год, и десять лет назад.

– А ты чи ны вгадав? (А ты не узнал, что ли?) – Усмехнулся водитель и опять шумно вздохнул, улыбнулся и ухватился за щёку. У водителя, похоже, был флюс, и зуб давал жару!

Я засмеялся. – Я был, ну, почти дома! – Каких-то десять-двенадцать километров!

– Обезболивающего дать? – пожалел я водителя, тот засмеялся и опять ухватился за щёку.

– Та я вжэ дома прийняв. Жинка матюхается, а я кажу, чи гаишныки дуракы тоби, сопли морозыть! – Та я покы до Волуек дойиду ,– оно всэ вывитрыця! (Да я уже дома принял. Жена ругается, а я говорю, гаишники тебе дураки, что ли, сопли морозить! – Да я… Пока до Валуек доеду, – оно всё выветрится!)

Я попрощался с понравившимся мне оптимистом-водителем, и мы разъехались в разные стороны.

– Надо же! – Айдара не узнал! – Надо же!

– Ты как себя чувствуешь? – в который раз за дорогу спросила меня жена.

– Я? – переспросил я и удивился своему вопросу. – А что?

Жена отвернулась и замолчала.

 

Часть 2

 

 

КУДА ДЕВАЕТСЯ ЧЕЛОВЕК?

 

 

Утром, переночевав у старшего брата в Ровеньках, мы уже вместе с ним подъезжали к родительскому дому, который я, по привычке, считал своим домом.

Гретхен легко скатилась с насыпи и легко пошла по небольшой колее, оставленной автомобилем среднего брата, он приехал ещё вчера.

Я не всех узнавал, кто тут ходил у нас по двору. Жена, переодевшись в домашнее в бывшей «детской», включилась в женские хлопоты по ритуальным делам, которыми руководила одноклассница среднего брата и вдова моего друга детства Таня Лукинская. А я, поздоровавшись с отцом, одобрительно кивнувшим мне за то, что нашёл время приехать, и с другими родичами, тоже переоделся и ходил по дому, не зная, куда себя деть.

В конце концов, мы, все три брата, собрались в нашей бывшей детской комнате и тихонько разговаривали на житейские темы, мы долго не виделись.

Я попытался было объяснить, почему я не приехал на похороны матери, но братья кивнули и прервали меня, потому что им и так было всё понятно.

Пока они дозвонились жене, через соседку, пока жена дозвонилась мне в Нижний Новгород, где я в то время был на сессии, дополучал высшее образование, ушёл день.

Хоронить собрались на следующий день, я добраться не успевал, если до Москвы ещё можно было улететь самолётом, то там поездом, да на южное направление…

Но даже, если бы и всё складывалось самым наиудачнейшим образом, то я посчитал, что всё равно прибывал бы никак не ранее вечера.

Если бы я уехал с середины сессии, то потерял бы целый год. Но я, на самом деле, это последнее соображение не брал в расчёт. А Толик, средний брат, взял.

– Да понятно, что зря год лишний терять из-за того, чтобы на свежую землю на могилке посмотреть, так ещё посмотришь. А что мать мёртвой не видел, так, может, это и лучше, я бы и сам… – Толик махнул рукой, и мы замолчали. Юрка, старший брат, кивнул. Больше на эту тему мы не говорили.

 

В зале, женщины накрывали поминальный стол, пришла та женщина, я забыл, как её зовут, что должна отчитывать положенное. Она была невысокая, и с того времени, как я её видел последний раз, постаревшая, в руках у неё была большая старая книга в чёрном переплёте, на котором золотыми, стёршимися буквами было что-то написано, но я не разобрал что.

Горела свеча.

Женщина села за стол и начала читать, ей тонкими дребезжащими голосами подпевали-поддерживали две бабушки.

Старческие тихие, но проникающие голоса заставили нас подняться и уйти из дома во двор, мы ушли в летнюю кухню, где на печке от варилось что-то мясное. Толик открыл крышку, заглянул, улыбнулся смущённо и сказал:

– Я там попросил, чтобы они сделали всё как у людей, кто его знает, как правильно.

Мы с Юркой тоже не знали, как правильно, и нам тоже хотелось, чтобы всё было, как у людей, чтобы потом по деревне не чесали языки. Чтобы…

И мы опять замолчали.

Пришла Таня.

– Шо, хлопци, (Что, хлопцы) переживаете? – Та вы не переживайте. – Всё сделаем, как надо. – Я двоих своих сама и хоронила, и поминала, всё сделаем…

Таня в одно лето похоронила своего родного брата и следом мужа, мы вразнобой поблагодарили её. Она коснулась моей руки и сказала, что меня она не видела давно, но, что я хорошо выгляжу.

Я приобнял её, жену моего лучшего, может быть, в жизни друга, которого уже тоже не было на свете.

– Спасибо, Таня, – сказал я и поцеловал её в щёку.

Она поёжилась и засмеялась.

– Ну, я вас гукну, когда душу выносить будем! – сказала Таня, ещё раз улыбнулась нам и ушла.

Я не понял её слов.

– Какую душу? Куда выносить?

Толик отвернулся, а Юрка сидел, глядя своими шалыми зелёно-карими глазами прямо перед собой.

Двор был засыпан снегом.

Снег лежал горкой на столе под вербами, которые мы с Толиком, ещё школьниками, прорастили в бутылках на подоконнике, а весной пересадили во двор. Вербы вымахали теперь, летом давая нам тень, а воробьям приют круглый год.

Вот и сейчас по заледенелым веткам скакали несколько неумолчных воробьёв, стараясь окружить и согнать с ветки синичку, которая поблёскивала чёрными глазёнками и, вертя головой и переступая цепкими лапками, звонко, – Есенин был неправ: звень! – это про синицу, – кричала.

– Синь! – Синь-синь-день! Синь-синь-день! – Синь-синь!

 

День был и вправду хорош!

В ночь подморозило, и лёгкий морозец держался и сейчас.

Истончённый снег, по краям превратившийся в ледок, похрустывал под ногами. И было приятно и удобно ступать по твёрдой подмёрзшей земле, ещё не превратившейся в весеннюю клейкую грязь.

Высоко в небе на восток летела пара иссиня-чёрных воронов, и ясно различимый их солидный тревожащий зов, наверняка с запозданием, долетал до нашего слуха:

– Кру! Кру!

Я вспомнил, как мы с Юркой Лукинским в колесничанском леске Редкодубе, состоявшем в основном из дубовых деревьев, пытались посмотреть кладку в гнезде воронов. Первым, как водится, полез Юрка. Я стоял, задрав голову, и смотрел, как он, худенький ловкий и цепкий преодолевал метр за метром, и я первым почуял неладное.

Ворон, сидевший в гнезде, закрукал, и ему ответил невидимый мне за высоченными развесистыми ветками дубов другой ворон. И вот он показался, всё сужавшимися плавными кругами спускаясь над деревом, над гнездом, устроенном из сучьев, почти как сорочье, и почти на вершине крепкого гибкого ясеня, затесавшегося меж дубами.

– Юрка, – слазь! – закричал я.

И тут ворон, уже даже не крукая, а со скрежещущим каким-то звуком атаковал Юрку. Ворон, сидевший в гнезде, покинул его и тоже присоединился к атакующему.

Они вдвоём кружились вокруг дерева и наскакивали на Юрку, почти добравшегося до гнезда, били его крыльями и пытались долбануть его крепкими клювами. Юрка сорвал с головы беретку и, смеясь, отмахивался от них, отбиваясь, но всё ж таки ему пришлось отступить. И он быстро, ломая мелкие ветки и обдираясь об шершавую кору ясеня, спустился вниз.

Глаза его возбуждённо светились, а синие пятнышки пороховых отметок, похожие на веснушки, отчётливо проявились на побледневшей коже.

– Видал-миндал! – смеялся Юрка. – Не пущщают! – Смотри, достал-таки! – и Юрка показал мне медленно наливающийся сине-багровый синяк на плече, след воронового атакующего щипка.

Юркино лицо было усыпано синими отметками, въевшегося в кожу, пороха. После того, как они с другом Романом, когда ещё жили в Волчьем, решили посмотреть, что получится, если в снарядную гильзу насыпать бездымного пороха и поджечь его.

Разнокалиберных гильз в нашей местности тогда много и легко можно было найти на местах боёв, страшно полыхавших во время Великой Отечественной войны.

По замыслу, должно было «тарабахнуть»!

Они стащили у «Романового»  отца, у того было ружьё, и «фуганули»  в гильзу две пачки бездымного пороха.

Кинули туда спичку, а сами укрылись на краю обрыва, в котором и находилась злосчастная гильза.

Они подождали, но ничего не случалось.

Тогда они спустились к гильзе, и Юрка заглянул внутрь, спичка расклинилась в узком месте гильзы и догорела уже почти до конца, а когда Юрка шевельнул гильзу, спичка, уже превратившаяся в один маленький язычок пламени, полетела вниз на порох.

И Юрка, в слабом её свете, видел, как она долетела и упала, и увидел рванувшийся из гильзы ослепительно белый, показалось ему, свет, а потом –  сразу темноту, даже не темноту, как это бывает, если плотно завяжешь повязкой глаза, а черноту.

Такую черноту, рассказать про которую он, мне тогда в детстве рассказавший, как получил эти отметины, так и не смог.

Романа выбросило взрывной волной из обрыва, а Юрка с год провалялся в больнице, отстал от своих ровесников в школе, а потом не смог догнать и остался на второй год. И так фактически старше меня на три года, он оказался в одном классе с моим средним братом, на год впереди меня.

Я знаю, почему я тянулся к нему, но почему он со мной «возюкался» – я не знаю.

Мне и сейчас кажется, что дружба была обоюдна.

Долго его мучила эта чернота, но постепенно стала превращаться в просто темноту, затем в темноту с какими-то радужными пятнами, пятна меняли очертания и оттенки и были чрезвычайно красивы. И Юрка любил рассматривать их, потому что они были похожи на музыку, говорил про них Юрка.

И я ему, по-детски, завидовал.

Юрки сейчас уже не было на свете, а его бывшая жена Таня, звала нас от порога вернады.

– Хлопци, идить, уже пора, ждём вас.

Идти в дом не хотелось, я помедлил, пропустил братьев вперёд и пошёл следом.

Вот моя самая высшая в жизни привилегия!

Привилегия младшего брата, самого младшенького.

Я всегда мог пойти следом за братьями, если видел, что у меня что-то не получается, что я не в состоянии физически и морально идти впереди, я всегда мог пойти следом.

У меня и сейчас есть за кем идти!

Толик обернулся ко мне, разлепил губы, но ничего не сказал.

Я отвернулся.

Но смотреть было некуда и не на что.

Не было ничего, на чём бы я мог остановить взгляд.

Всё, что было вокруг, мне было не нужно, и я не знал, нужно ли это всё кому-нибудь на свете.

Сразу из веранды мы вошли в кухню, справа – печка-голландка, исправно служившая многие годы, слева – обеденный стол и буфет для посуды, снова справа, перед печью – дверь в нашу, бывшую нашу, детскую комнату. Прямо между печью и буфетом – дверь в зал, а уже оттуда была дверь в родительскую комнату.

Мне не была видна отсюда эта дверь, но я знал и как-то даже, показалось мне, видел и её.

Матери никогда не нравилась планировка дома. Кухня, считала, мать, должна быть там, где детская, чтобы этих «наставцов» на столе и на печке не было видно!

– Заходишь в хату, а тут –  на тебе! – Понаставлено! – сердилась мать.

Мне было неуютно в нашем доме, где в кухне и в зале толпилось много людей, смотреть на них мне не хотелось, я встретился взглядом с отцом, и отец предостерегающе покачал мне головой.

– Федя, – молчи! – одними губами сказал мне отец.

Он, наверное, подумал, что я хочу что-то сказать и давал мне знак, чтобы я терпел.

Я опустил глаза и тут увидел, что посередине кухни, ближе к двери, кто-то поставил табурет, и на нём стояла поминальная рюмка, икона и портрет матери с траурной лентой. Может быть, там стояло ещё что-то, но я не запомнил.

Там ещё на табуретке горела свеча!

Женщины что-то пели, читали молитву, я не разбирал слов.

Как шорох, мне так показалось, сыпался среди людей шёпот, что уже надо выносить душу. Вдруг я понял, что эти люди собираются вынести из моего родительского дома – мамкину душу!

– Что за ерунда? – подумалось мне. – Как это так? – Если мамкину душу вынести из этого дома, то, что же? – Тут не будет матери? – Как это так?

Я боялся поднять глаза и посмотреть на братьев, я почувствовал, что ко мне подошла жена.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Хорошо,– сказал я ей шёпотом. – А у вас, что, тоже душу выносят? – спросил я у неё, – она мне что-то сказала, но я тут же забыл – что.

 

Мне не понравилось, то, что собирались делать эти люди, я хотел уйти, просто повернуться и уйти, побыть там, где-нибудь, в одиночестве, но уйти мне было нельзя, это я понимал.

Кто-то нёс табуретку с иконой и свечой пред портретом матери, а мы все пошли следом. Отец, мамкин брат дядь-Володя, сестра, два брата, я, наши жёны и люди пришедшие посмотреть, как из дому будут выносить душу моей матери Макаровой (в девичестве Колесниковой) Натальи Егоровны и помянуть её на сороковой день после смерти.

– Неужели будут нести до самой могилы? – думалось мне. – Тогда какая разница, что я не был на похоронах? – Тогда получается, что этот обряд повторяет сами похороны?

– Но там выносят тело! – Одно только тело, а тут?

– А тут саму сущность его, душу его выносят из дома, все годы, прожитые им в доме, все его мысли, горькие и радостные, оставшиеся отпечатками в каждом мазке потолочной побелки!

Я был категорически не согласен с обрядом, злость и раздражение охватили меня. Я никак не хотел смириться с тем, что эти люди, среди белого ясного дня несущие табуретку с горящей свечой перед траурным материнским портретом, взяли и выносят вон, – прочь! – из родного дома мамкину душу.

Душу, которую она всю вложила в то, чтобы этот дом был для нас родительским, а для наших детей бабушкиным домом.

Табуретку вынесли за калитку и поставили на дорогу.

Мы все, все, кто провожал её из дому подошли вплотную. Я стоял рядом, и меня била мелкая дрожь, я не хотел, чтобы кто-нибудь видел это, я не хотел никого видеть, я не хотел смотреть на материн портрет и трепещущее белое бледное пламя свечи на фоне бело-жёлтого осевшего мартовского снега и отвернулся. Я стоял и смотрел вдоль родной улицы, видел, что несколько женщин вышли из своих калиток и остановились, и смотрят в нашу сторону, всё зная и понимая.

Я не хотел видеть ни этой улицы, ни этих людей, ни этого неба.

Я хотел, чтобы все оставили меня в покое.

И не заставляли меня делать то, чему противилось всё моё существо, и не рвали так грубо все тончайшие связи, которые до сего момента связывали меня с матерью.

Я вдруг понял, – они заставили меня это сделать! – что мать умерла.

Что матери нет на свете.

Что её нет на свете, и никогда уже больше не будет её нигде.

Что эти люди вынесли из дома её душу, и в доме теперь уже матери нет тоже.

– Ну как ты? – спросила жена.

Я пожал плечами.

– Дикость какая-то! – потихоньку сказал я жене, не глядя ей в глаза, жену я тоже не хотел видеть.

Чтобы выдержать всё это, мне нужен был только я, мне некого было пропустить вперёд и встать за их надёжными спинами. И никто, кроме меня, не мог мне помочь пережить этот ненастоящий день, которого в моей жизни не должно было быть, по моему разумению.

Так я думал, даже не думал, а чувствовал тогда, не понимая, как ошибочны, ничтожны и мелки были мысли и чувства тогдашнего меня, испуганного открывшейся вдруг передо мной настоящей бездной настоящей жизни, вмещающей в себя и моё малюсенькое существование, встроенное в череду непрекращающихся, кажущихся случайными, движений бесконечного числа вселенных.

И отшатнувшегося в испуге от её правды.

От её справедливости.

От её доброты.

От её разумного устройства.

От её единственно надёжной помощи и защиты!

 

Часть 3

 

 

ОБРАТНАЯ ДОРОГА

 

 

Поутру, на другой день я засобирался уезжать домой, то есть туда, где мы сейчас жили в Ростове-на-Дону. Мы – это я с женой. Наши дети: сын и дочь, полусибирка кошка Марфа, понимающая человеческую речь, и «дворянка» чёрная с рыжими подпалинами и белым брюхом собака Шельма, которая, что-то прихворнула, когда мы, оставив дом и живность на детей, уехали на три дня на мою родину, на сороковины по моей матери.

Я надеялся, что по мне не было видно, до какой степени я был потрясён, сбит с толку и растерян.

Я был способен двигаться, есть, улыбаться, и, наверное, со стороны был похож на себя обычного, но внутри у меня всё было смещено, перемешано, всё стояло и лежало не на тех местах, и я иногда вдруг переставал понимать, что мне говорят, хотя слышал и разбирал слова, но забывал их значение. Мне казалось, что та чернота, которую увидел мой закадычный друг детства Юрка Лукинский в снарядной гильзе и о которой так понятно и ясно мне рассказывал, время от времени накрывала меня, уничтожая существующую реальность.

Причём, всё это я понял гораздо позже, а тогда мне казалось, что со мною всё в порядке, что раз люди справлялись с этим, то и я справлюсь.

–Так устроена жизнь! – думал я. – И ничего с этим не поделаешь.

Отец предлагал мне взять, хоть что-нибудь на гостинец, чтобы в городе не покупать.

– Картошку, капусту, свёклу, соленья, бери, сколько хочешь! – говорил отец, уперев руки в боки. – Куда мне это?! – Я всё равно один ничего не поем там. – Вот лезь у погреб и бери, что хочешь.

Я сперва отказывался, пока Толик, средний брат, не начал сердиться.

– Что вы торгуетесь, полезь да возьми что-нибудь, отец тебе дело говорит, там капусты столько… – Пропадёт же зря! У Юрки свой огород, у Аллочки – всё тоже своё, почти что…

– Э, было у отца три сына. Двое – умных, а третий моряк, – ходит по гражданским флотам России и такая поговорка, – засмеялся я.

И сдался.

Капуста, отлежавшая всю зиму в погребе, и в самом деле, была хорошая, я убрал верхние, битые пятнами черноты листья, и попробовал на вкус – хорошая сладкая капуста с законной, еле заметной, горчинкой.

Взял и свёклы, и пузатенькой мелкой морковки, и пару вёдер картофеля.  Это стоило небольших денег в городе, по тем временам, но всё-таки стоило денег, и нам, действительно, пришлось бы покупать кое-что с рынка, хотя помощь со стороны родителей жены была неистощимой и наш домашний подвал – не пустовал!

Выгнали автомашины за двор. Я – свою, брат – свою!

Из будки, в конце концов, выполз, прогибая спину и отставив правую заднюю ногу, наш белый в чёрных разводах пушистый цепной пёс Азор, зевая во всю свою пасть. И, сладко потянувшись, приветственно завилял нам хвостом.

Вчера днём Азор, увидев большое количество людей в нашем дворе, скрылся в будку и сидел там, изредка высовывая морду наружу, чтобы осмотреться.

Осмотревшись, он ставил брови домиком и растягивал губы, морда его становилась от этого виновато-обиженной, и Азор опять скрывался в сумеречность своего жилища.

Может быть, он понимал, что у хозяев не всё ладно, и что ему не следует вмешиваться в происходящее.

– А может быть, – думаю я нынешний, – он понимал гораздо больше, чем мы даже представить себе можем.

Мы постояли ещё немного у автомашин.

Толик, на правах старшего и более опытного водителя, начал давать советы, как правильно, с первого раза выехать на дорожную насыпь, чтобы не занесло задние колёса, и машина не стала поперёк склона.

Съезд был довольно крут, а продавленная в пожухлом грязно-жёлтом снегу нашими колёсами колея обледенела, и её присыпало мелкой, похожей на манную крупу, но крупнее и белее, белой-белой ночной порошей.

Я был младшенький, меня следовало опекать, мне следовало помогать, я этим воспользовался и поступил проще, я отдал брату ключи от сердца моей прекрасной Гретхен.

– Вперёд!

Отец и старший брат засмеялись. Толику ничего не осталось, как вывести мою Гретхен на дорогу, что он грамотно и проделал.

Мы расселись по местам и тронулись в путь.

В зеркало заднего обзора я видел, что отец сразу повернулся и пошёл закрывать ворота. Я любил эту отцовскую простоту, он никогда не смотрел вслед, он, казалось, никогда не переживал, что с нами будет, когда мы вырастем, да, ой, да как же?.. Ему это было чуждо.

– Что вы за мужики, если с этим брёвнышком не справитесь? – насмешливо говорил он.

И нам становилось понятно, что эту толстенную высохшую вербу, которую отец приволок во двор на дрова, подцепив её тросом к машине, , можно запросто в два топора перерубить на короткие чурбаны. А потом уже эти чурбаны поколоть на дрова для растопки.

– Что ты за мужик, если не умеешь играть на гармошке? – резонно спрашивал отец. – Мужик должен уметь играть на любом инструменте и уметь обращаться с любым инструментом.

–С чем же ты до девчат пойдёшь? – усмехался отец.

Мы понимали.

– Гармонь, баян, гитара, балалайка, домра, расчёска, пила, топор, колун, кувалда, зубило, молоток, нож, ножницы, шило, пробойчик, коса, грабли, вилы, лопата, сенная клюка, лук, рогатка из пращи, самодельные  арбалеты, самодельные деревянные пистолеты, стреляющие горохом или кукурузой и многое другое, включая всевозможные механизмы, электрические, дизельные, бензиновые – всё требовало умелых рук.

Ко всему этому у отца было простое и ясное отношение.

Казалось, что у всех инструментов и механизмов к отцу отношение было такое же простое и ясное. Всё подчинялось его пониманию, сноровке и умениям. Я не помню, чтобы отец куда-то торопился и суетился.

До сих пор я убеждён, что нормальный мужчина должен уметь играть на всём, что играется, работать любым инструментом, управлять любым видом транспорта и уметь обращаться с любыми женщинами, хотя последнее дело очень и очень сложное. Ну да чем сложнее дело, тем проще к нему надо подходить.

Потом на повороте я ещё раз взглянул назад.  Отец, мне было видно только голову и плечи, всё остальное скрывал плетень, – отец стоял и смотрел вниз, видимо, он разговаривал с Азором.

Вчера, на сороковой день после смерти, душу моей матери, по обряду, о существовании которого я и не подозревал, вынесли из дому на табуретке за калитку, и теперь в доме её не было.

– Дикость какая-то, даже и духу, чтоб не было! – злился я.

Отец остался в доме один.

Мы с Толиком ехали сперва друг за другом, но, добравшись до шоссе, расстались.

Он повернул налево, я направо.

 

Сегодняшний день не сравнить было с днём вчерашним.

Зыбкий и зябкий воздух цеплялся за деревья лесозащитных полос, плыл над просыпающимися, несмотря на холод, полями, и студёные порывы ветра мели вдоль дороги ночную крупитчатую порошу.

Мы проехали Айдар, и я усмехнулся на бензоколонку, вспомнив вчерашние блуждания.

– Надо же! – Айдара не узнал! – Надо же!

Я завёз брата с женой домой, в Ровеньки, и вернулся к повороту на Нагольное, и мимо, мимо по дороге, петляющей и ныряющей в яры меж полями и перелесками до Ольховатки, до Россоши, мимо Кантемировки, через Талы вдоль долины реки Богучарка до поворота на трассу «М4».

Сердце Гретхен билось ровно, мы будто бы плыли в снежной зыбке дня, так плавно отрабатывали своё подвески. На душе у меня, казалось мне, было покойно.

Временами только накатывало раздражение.

– Нет, ну надо же! – Взять и вынести душу! – Как это! – Зачем! – Кто придумал эту дикость?

Хотелось стукнуть ладонями по рулевому колесу, остановиться и уйти… куда-нибудь…

Я косился на жену, дремавшую рядом, не хотел, чтобы она заметила эти мои…

– Что это за мужик, который не умеет обращаться с самим собой?

Мы уже проехали Талы, когда начался снег с дождём. Воздух наполнился влагой и теплом, видимо, мы находились внутри атмосферного фронта окклюзии, где холодный и тёплый воздух встречаются и, как пар на крышке с кипящей кастрюльки оседает, превращаясь в капли конденсата, так и здесь атмосферная влага частью смерзалась в крупные мокрые снежные хлопья, частью опадала в виде крупных капель.

Дворники молотили перед глазами, я включил их максимальную скорость, но они всё равно, не успевали счищать снег и влагу. Видимость понизилась, что-то вроде тяжёлой дымки опустилось на окрестности, сузив окоём, может быть, до полутора километров.

На дороге появились лужи, местами обширные. Во время обгонов, лобовое стекло захлёстывало грязной водой, фонтанами рвущейся из-под колёс какой-нибудь обгоняемой машины. И обгон я осуществлял частично вслепую, но скорости не снижал, понимая, что раз уж пошёл на обгон, надо жать, и чем быстрее я завершу манёвр, тем быстрее я прозрею.

Перед обгоном я внимательно осматривал дорогу впереди и рассчитывал, что до первой встречной автомашины я успею обогнать с небольшим запасом по времени.

Особенно сложно было обгонять длинные фуры, из-под многочисленных колёс которых на лобовое стекло и на всю мою приземистую прекрасную Гретхен обрушивались такие потоки грязной, смешанной со снегом и кусочками льда воды, что оставалось только надеяться, что фура технически исправна, водитель её внимателен, а наши ангелы-хранители не дремлют.

Вода потоками с шумом заплёскивала стёкла, в салоне становилось темно, как в сумерки, а скорость при обгонах фур я ещё больше увеличивал, иногда до ста пятидесяти километров в час.

Я рисковал, считая, что рискую оправданно и расчётливо, причём, я был полностью убеждён в собственной правоте.

Жене не нравилась такая езда, но я резонно возражал, что, мол, не тащиться же нам, в самом деле, за фурами, ну? – Мне казалось, что это весомый аргумент. Жена действительно на какое-то время умолкала, но, – всё равно! – ей такая езда – не нравилась!

Я пожимал плечами, как будто бы всё это нравилось мне.

– Тем более ты вчера выпивал! – говорила жена.

– Выпивал?

Я забыл, что я действительно поминал мать и выпил несколько рюмок, я вообще не хотел вспоминать вчерашний день.

Я пожимал плечами, я не чувствовал себя похмельным, я чувствовал себя дееспособным, ещё достаточно молодым человеком, умеющим многое в этой жизни, видевшим и пережившим многое в этой жизни, а теперь переживший и смерть матери, к которой, несмотря на долгую её болезнь, я, как потом я понял, был не готов.

И я жал железку, и Гретхен была послушна моим движениям и хорошо держала дорогу.

Мы уже оставили позади Чертково и Тарасовку, и Каменск-Шахтинский…

Крупный дождь перемежался крупным снегом. Дворники безостановочно молотили перед глазами, я без устали, как мне казалось, вглядывался в дорогу, оценивая обстановку. И как только считал, что обстановка позволяет, шёл на обгон, лишь в глубине где-то, в самой дальней части этой глубины, что-то сжималось в комок, когда очередной поток воды, скрывал от меня и обгоняемый транспорт, и дорогу, и на короткое время я был слеп и глух.

Я косился на жену, заметила ли она это во мне, жене не нравилась такая езда, я пожимал плечами, и всё повторялось вновь!

Мне казалось, что я уже могу, как всегда, думать и поступать логично, может быть, это так и было, но мне следовало послушаться жены…

А может быть, всё равно, всё бы было так, как было.

К неудовольствию жены, я отказался останавливаться на отдых, мы выехали позже, чем намечали, и я не хотел задерживаться, чтобы слякотная неудобная темнота не застала нас в пути.

 

Мы проезжали уже Шахтинские окрестности, и в сумрачном свете терриконы отработанной породы проявлялись то тут, то там, а вершины их, казалось, упирались в низкие тяжкие слоисто-дождевые облака.

Мы проехали Аютинский пост, и на огромном дорожном плакате-указателе я вслух прочёл:

– РОСТОВ-НА-ДОНУ!

И вслух же расшифровал указательную стрелку:

– Ростов – прямо!

И через сто метров на другом дорожном указателе уже жена вслух прочла:

– РОСТОВ-НА-ДОНУ! – Прямо!

Так мы и въехали на Аютинский мост над трассой, ведущей в пределы Украины, под собственные слова, что в Ростов нам – прямо!

Перед правым съездом с моста я увидел длинный, мне показалось, плакат с крупной надписью чёрным по белому: «НОВОЧЕРКАССК».  И крупная стрелка, указывающая – вправо! – Я прочёл: «НОВОЧЕРКАССК – ВПРАВО!»

И повернул рулевое колесо, сбросив газ, Гретхен послушно вывернулась на съезд с моста.

Вечерело.

Снега уже не было, шёл дождь, из крупного превратившийся в моросящий.

Дворники работали уже в нормальном режиме. Я удивился.

– А зачем ты? – спросила жена. – Нам же прямо!

– Да чёрт его знает! – я сам был не меньше жены удивлён. – Зачем?

– Да чёрт его знает! – удивлённо повторил я и потихоньку начал подтормаживать, и притормозил, вертя головой, пытаясь сообразить, как же вернуться на трассу, ехать через Новочеркасск означало сделать крюк!

– Ну и как теперь? – встрепенулась жена.

Я пожал плечами.

– Может, проехать под мостом, на ту сторону и там посмотреть, как вернуться на свою дорогу?

Я остановил Гретхен под треугольным знаком, означающим: уступи дорогу. То есть, стой, включи правый поворотник, подожди, осмотрись, пропусти транспорт слева и езжай себе спокойно, прижимаясь первое время к правой обочине.

–А то я этого не знал?

Поворотник был исправен и мигал, именно правый поворотник, не левый.

Я стоял, ждал, осматривался.

Я пропустил две автомашины, синий «Москвич-412» и бежевую «Волгу».

Поблизости никого не было, я не увидел.

 

Я отпустил сцепление и на первой скорости начал выдвигаться под знак и дальше на дорогу и, когда интуитивно взглянул влево, понял, что сделать уже – ах, чёрт! – ничего не смогу!

Фары, включённые на ближний свет, блестящая решётка радиатора, почти прямоугольный капот оранжевой «Копейки» были – вот они! – Рядом.

И – тут же! – длинный сигнал автомобильного клаксона, скрежещущий удар, рывок, ощущение полёта и тишина.

Я успел заметить, что ударившийся в Гретхен автомобиль крутануло на трассе, разворачивая в обратную сторону, что посыпались, отскакивая от него, какие-то металлические части и, ударившись об асфальт, поскакали в разные стороны, что в салоне «Копейки» находятся люди.

–……! – произнёс я, то слово, что, по слухам, произносит первый пилот в последнее мгновение перед столкновением с землёй и что записывается чёрными ящиками и расшифровывается впоследствии правительственной комиссией и, тщательно, затем скрывается от желающей всё знать публики.

Я обернулся, взглянул на жену, крови не было видно. Она надёжно была закреплена в надёжном широком и уютном кресле. Она взглянула на меня и показала пальцем на смятую углом, пошедшую в салон, панель. Горели тревожные лампочки, потрескивали, проскакивая, голубенькие слабенькие электрические искорки, курился из разломов то ли парок, то ли дымок…

– Сейчас как бабахнет! – негромко сказала жена. Я видел только правым глазом, наверное, ударился головой, в левом глазу мерцали какие-то полосы и строчки, как помехи в ламповых телевизорах в оные времена. У меня ничего не болело.

–Не бабахнет! – уверенно сказал я и повернул ключ зажигания.

Лампочки погасли. 

На часах было семнадцать часов тридцать две минуты двадцать восемь секунд. Часы стояли. То ли дымок, то ли парок ещё курился двумя-тремя струйками. Что-то тихонько журчало. На всякий случай нужно было выбираться из салона, и в самом деле могло бабахнуть. Я отстегнулся и ощупал жену: голову, плечи, руки, тело, ноги!

– Не болит, нигде не болит, нет?!

– Да что ты меня лапаешь? – сказала жена. – Ничего у меня не болит.

Водительская дверца была смята, расклинена и вдавлена в салон, моим ногам было тесно. Как я помещался в оставшемся пространстве между рулевым колесом, смятой дверцей и панелью?

Я отстегнул жену и, перегнувшись, открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья:

– Давай-давай! – стараясь говорить негромко, сказал я. – Выходи!

Жена послушно вышла, я отвёл её метров на двадцать от Гретхен и, повернув к себе лицом, взял в ладони голову жены и резко и мелко потряс её. – И отпустил. – Жена удивилась и вяло оттолкнула меня. На ногах она стояла крепко, взгляд не плыл, её не подташнивало. « Стало быть, сотрясения мозга – нет!» – решил я и попросил её, чтобы она стояла здесь и никуда не ходила.

– Если бабахнет – падай! – строго сказал я и побежал к «Копейке». – Я боялся, что там дело – швах! Мне показалось, что в салоне людей очень много, и что там – есть женщины!

Одним глазом смотреть было не очень удобно, в левом глазу сквозь пелену мерцали всё те же телевизионные помехи. Я прикрыл глаз ладонью – не помогло.

Во время удара, понял я, тело удержал ремень безопасности, а голова пошла навстречу удару, и я угодил левым виском как раз о верхнее крепление ремня.

Хорошо, что это была Гретхен! – Всё в ней сделано было так, чтобы оправдать женское имя, в шутку данное ей. Мало того, что крепление было круглое и походило на крупную пуговицу, оно вдобавок  было обтянуто тою же мягкой обивкой, что и весь салон, и утоплено в специальное углубление на корпусе. Я был в ондатровой шапке, и шапка, и конструктивно удачное крепление смягчили удар и, кажется мне, спасли мне жизнь.

Из «Копейки» выскочил мужчина средних лет и побежал мне навстречу, ругая меня, на чём свет стоит. – Я видел, что он испуган, но я видел, что он передвигается сам, а те так и остаются в салоне.

– Не ори, – сказал я ему, – кто там у тебя?

Я рванул заднюю дверцу и увидел средних лет женщину, – крови не было видно. Я нагнулся в салон и, обхватив её под мышки, выдернул наружу. Поставив её на ноги, наскоро осмотрел её и, также как и жену, проверил, нет ли у неё сотрясения мозга. Женщина стояла на ногах крепко, и глаза её были осмысленны, ну, почти что...

Я оставил её в покое и быстро обошёл машину вокруг, открыл пассажирскую дверцу и вытащил из салона сидящую там девушку. Крови не было видно. Ей, видимо, досталось больше всех, так как кресло было сорвано с места и пошло вместе с ней навстречу удару.

Я заглянул ей в глаза.

– Так, – потряс я ей голову, – взгляд? – Нормально! Руки, ноги, целы. – Болит? – Где, что? – Ударилась грудью. – Давай, давай, садись! – Тошнит? – Нет? – Хорошо. – Сиди-сиди!

Водитель, зачем-то подобравший с дороги кусок бампера и блестящий ободок фары, продолжал всяко-разно материть меня. Он, видимо, отошёл от испуга. Ему жалко было машину. Она так ему хорошо служила!..

– Внимательнее за рулём надо быть! – сказал я ему. – Что ж ты дочку на неисправное сиденье посадил, да ещё и не пристегнул? – Водитель замолчал, но его жена вступилась, то, что она говорила мне…

Я вздохнул.

– Ну, страшных травм нет, главное – все живы, – я опять вернулся к дочке водителя. – Попросил встать, поднять руки и глубоко вздохнуть. – Острой боли не было, может быть, рёбра целы, и всё обошлось ушибом. Девушке было лет шестнадцать. Я нашёл аптечку и дал ей анальгину. Слава Богу! – Он в аптечке был.

– Не орите, – сказал я водителю и его жене, – все живы и хорошо, а железки – наживём!

Я кивнул на свою бедную прекрасную Гретхен, косо выкинутую страшным ударом на обочину метров на десять от поворота и стоящую там, уткнувшись чёрным пластиковым бампером в мокрую землю; сквозь пожухшую траву, у которой уже пробивались светлые ярко-зелёные её детёныши.

Левая стойка колеса была подломлена. Водительская дверца смята, а капот приоткрыт и тоже помят.

Удар правым углом капота «Копейки» пришёлся как раз между стойкой и креплением водительской дверцы, удар был немного под углом и чуть вдогонку – «Копейка» шла со скоростью не менее восьмидесяти километров в час.

Я подумал, что больше.

Водитель утверждал, что тормозил и сигналил, но я усмехнулся и, взяв его за руку, под локоть, провёл по трассе. – Следов торможения – не было.– Хорошо, что я не успел набрать скорость!

 

– Смотри, – сказал я водителю, сколько весит твоя «Копейка» и сколько моя машина. Это как надо было ударить, чтобы твоей «Копейкой» выбросить её туда?

– Не ори, смотри, куда ты её выкинул. Если бы ты ехал со скоростью, как ты говоришь меньше шестидесяти – ты бы успел затормозить!

–Если бы ты смотрел вперёд, а не разговаривал с женой!

– Не ори и жене скажи, пусть не орёт. – И не плачь. – Возьмёшь мою машину, по частям продашь на запчасти, две таких «Копейки» купишь, – я говорил ему правду, тогда, в то время, так и было.

Я думал, что раз уж я поехал не туда, а потом поехал под знак, то вина – моя.

И расплачиваться – мне.

Мне было тоже жаль мою бедную Гретхен, но не буду же я… 

Я махнул рукой и пошёл к послушно стоявшей на обочине жене.

– Ты что меня бросил? – обиженно сказала жена. – Меня бросил, а сам к этим помчался, нужны они тебе?

Я пожал плечами. Уже подъехали гаишники и скорая помощь.

– Пойдём, – сказал я жене. – Пусть на всякий случай тебя посмотрят.

– Ну и что мы теперь делать будем? – спросила жена.

Я пожал плечами.

Я понимал, что, если я перестану себе доверять, то мир рухнет. То есть, рухнет мой мир, а настоящий, тот который, мне почудилось, давеча открылся мне, легко обойдётся без моего, случайного в нём участия.

Ну, да! Я переоценил себя, свои силы и оказался не таким, каким себе казался. Из-за этого могли погибнуть – но, слава Богу, остались живы! – другие.

Нужно было просто внимательнее присмотреться, как же этот настоящий мир устроен, и где в нём место мне, такому, каков я есть, способному на непоправимые, почти что, ошибки!

Первым делом, решить женский вопрос: «Что мы теперь делать будем?»

Я пожал плечами.

– Жить, – сказал я жене.

– Я тебе про машину… Куда её? – С ней что делать?

Отец говорил, что если чего не знаешь, то иди к людям, спросишь – они тебе всё расскажут. Люди всё знают.

– Во-во, – иронически добавляла мать. – Всё знают, як ти чорты! (Как те черти!)

– Пойду спрашивать у людей, – усмехнулся я и пошёл к гаишникам, что-то да подскажут!

 

Часть 4

 

МАМА, НЕ ПЛАЧЬ

 

 

Мне жаль было разбитую Гретхен, я не знал ни что делать с ней, ни как договариваться с водителем «Копейки», формально вина была моя, но если подходить по справедливости, то и водитель допустил немало оплошностей. Меня потом многие корили, утверждая, что через суд мне стало бы всё гораздо дешевле.

Сотрудники ГАИ, оказались, к моему удивлению, толковыми мужиками. Они резко поговорили с той семейной парой, прекратившей, наконец, кричать на меня, обвиняя во всех смертных грехах.

Сотрудники всё понимали правильно и потихоньку советовали мне не поддаваться, и подсказывали про тормозной путь, про скорость, которую довольно точно можно было вычислить по элементарным физическим формулам, используя веса автомобилей и расстояние, на которое улетела Гретхен от поворота, и незакреплённое кресло в салоне Копейки, всё это они увидели сразу.

Я кивал, соглашаясь с ними, что всё это – верно, но решил всё-таки уйти от судебных разбирательств.

Сотрудники ГАИ организовали и автокран, и КАМАЗ, помогли погрузить Гретхен на КАМАЗ и сгрузить её на стоянку битых автомашин у Аютинского поста ГАИ.

Взяли на буксир Копейку, колёса которой всё-таки вращались, рулевая колонка и тормоза были исправны, дотащили её до стоянки и поставили рядом с Гретхен.

Они посадили нас в свой служебный автомобиль и отвезли в Шахты в какую-то, я не запомнил, больницу, где русая голубоглазая, как дядь-Володина коза Галя, медсестра взяла у нас кровь, а показавшийся мне не выспавшимся врач дал нам подышать в трубку.

Анализы воздуха и крови показали, что алкоголя в крови ни у него, ни у меня не обнаружено, и гаишники отвезли нас обратно на пост.

Мы с притихшим водителем сидели на заднем сиденье и я, в конце концов, почти убедил его не затеваться с судебными органами, а решить дело миром. Убытки я обещал возместить. Но видно было, что он сам не может принять решение, и ему надо бы согласовать всё со своей женой.

Краем уха я слышал, как сотрудники ГАИ переговаривались между собой.

Лейтенант, сидевший на пассажирском кресле, радовался, что с нашим делом всё идёт складно. И подъехали они быстро, и своевременно прибыла скорая, и все оказались живы.

– Хорошо, шо у меня было два литры домашнёго вына, ну, ты знаешь, отэ вышнёвэ, – говорил лейтенант. – Так я его водителю автокрана дал, он попробовал, – о! – а то ни в какую! – И «камазист» – молодец, сразу согласился!..

Я сидел, прикидывал в уме, во сколько же мне обойдутся – и эти два литры гаишного домашнёго вына, ну, отого – вышнёвого! – И кран, и КАМАЗ, и погрузка, и выгрузка.

Но оказалось, что ничего мне и никому платить не надо!

Я попытался угостить их сигаретами, я курил тогда сигареты одной из самых известных табачных фирм, и в багажнике Гретхен у меня лежало два блока, но сотрудники ГАИ отказались.

 

Водитель переговаривался со своей женой, и я видел, что к ним подходил лейтенант и что-то строго говорил им. Я уловил из обрывков разговора, что он помогал мне, просто подсказывая им, что мой вариант лучше, чем суд. Он подтвердил им, что через суд я буду выплачивать проценты от зарплаты, и сколько это будет тянуться?

Я говорил водителю то же. Либо – моё предложение, либо – суд, но там, в протоколе зафиксированы и следы отсутствия торможения, и сомнительная скорость, и неисправное сиденье…

И мне удалось договориться, что я завтра забираю его «Копейку» и за свой счёт её ремонтирую, на всё про всё – месяц.

Если его устроит ремонт, он заберёт машину, и мы в расчёте.

Хлопнули по рукам.

Гаишники остановили автобус с «челноками», возвращающийся из Москвы в Ростов и попросили водителя взять нас до Ростова. Они сказали ему, что мы с аварии, и он не взял с нас ни копейки. Когда я в третий раз предложил ему деньги за проезд, он сердито взглянул на меня и сказал, что высадит.

– Я что, – сердито сказал водитель. – Я что тебе, не человек? – Какая машина у тебя была? – Я сказал. – Он покачал головой. – На ремонт кучу бабок загонишь! Сиди уж…

И мы замолчали.

По пути домой, когда мы уже шли от Старого Автовокзала, мы договорились с женой, что не будем говорить детям, что попали в аварию, ни к чему им! Просто скажем, что машина сломалась, и мы приехали попутным транспортом.

Дома нас ждала новость, дети встретили нас со слезами.

Сдохла Шельма!

Лекарство, которое мы оставляли, они ей давали, но ей становилось всё хуже и хуже.

– А где машина? – спросили дети.

Жена заплакала.

Я сказал детям, чтобы они готовились ко сну и ложились спать, а мы сходим до дяди Вити, надо договориться с ним на завтра поехать забрать Гретхен, которая сломалась на трассе, недалеко от Ростова.

– А Шельму мы завтра похороним, – сказал я.

– А когда она умерла? – сквозь слёзы спросила жена.

– В полшестого,  вечером, – сказал сын.  

Я посмотрел на часы. Было чуть-чуть больше, чем полшестого.

Я пожал плечами.

Дети с серьёзными лицами проводили нас до дверей.

Витя Пак, на самом деле, Виссарион, так его назвали в своё время родители, встретил нас, как всегда, приветливо и, конечно, узнав об аварии, предложил свою помощь.

Томочка, Витина жена, утешала  мою жену, которая, не на шутку что-то расплакалась. Утешения не действовали. Я подумал, что всё-таки потрясение оказалось сильнее, чем я думал. И, – другое не пришло в голову, – попросил у Вити водки. Для снятия стресса.

 

 

Я надеялся, что жена, выпив рюмочку, успокоится.

Договариваясь о завтрашнем, мы выпили мало-помалу всю бутылку. Жена действительно успокоилась.

Но уже дома она опять расплакалась. Тут я дал маху. Она спросила, куда я дел Шельму. Шельму я вместе с её ковриком обернул в старое, ещё детское, сыново, шерстяное бледно-зелёное с белыми широкими полосами по краям одеяльце и положил в дровяной сарайчик, я думал назавтра вывезти её за город и по пути закопать в придорожной лесопосадке.

Жена увидела торчащий из свёртка хвост и, показывая на свёрток пальцем, сказала сквозь слёзы, что и Шельма сдохла, и машину разбили, и что я её бросил в машине и убежал…

У жены начиналась истерика. Я её пробовал утешить, говорил с ней и твёрдо, и ласково, и грозно, тряс её за плечи, но жена тоненько скулила, плача, жалея и Шельму, и...

– Подарю я тебе другую собаку! – И машину. –  Купим другую машину! – А что? – Мы живы, и, слава Богу! – И дети… – Дети у нас умницы!

– Ну, вот, – растерянно сказал я. И, чтобы привести её в чувство, я ударил её по щеке раскрытой ладонью правой руки.

Замах был несильный, но, видимо, я тоже не очень хорошо владел собой и не рассчитал силы.

Жена шатнулась.

Голова её сильно качнулась.

И я еле успел поймать на левую руку её голову!

Прямо виском летящую на вбитый в деревянную фрамугу окна коридорчика-фонарика, торчащий сантиметров на пять, гвоздь-двухсотку.

У меня пересохло во рту.

– Да ты что! – неизвестно кому выдохнул я.

Я не почувствовал боли, когда гвоздь рваными острыми краями шляпки пробил мне кожу и вошёл в тыльную сторону левой ладони. Не знаю, на какую глубину, заживало потом долго.

– Ты меня ударил? – сказала жена и тихо и тоненько опять заныла. – За что ты меня ударил? Шельма сдохла, и машину мы в полшестого разбили… Ты меня бросил, за что ты меня ударил?

Кровь текла по руке и, когда я сорвал руку с гвоздя и опустил вниз, кровь начала стекать по мизинцу и безымянному пальцу и капать на мокрую в слабых отблесках землю.

Жена не успокаивалась, я обнял её, но она трепыхалась и вырывалась. У неё был сильный характер, и это был первый раз в жизни, когда я её видел плачущей, так безутешно и жалостно.

Я пожал плечами, эти последние дни стали казаться какой-то бессмысленной чередой ненужных, тяжёлых для восприятия событий. Я барахтался в них, захлёбываясь, и, как только мне казалось, что я всё сделал, чтобы с минимальными затратами вынырнуть из этого угнетающего, затягивающего болота, оказывалось, что – нет! – что, это ещё не всё! И опять нужно было напрягаться!

Я вдруг почувствовал, что сильно устал.

Усталость обрушилась на меня с такой силой, что у меня подогнулись ноги, и я почувствовал, как вдруг остро заболели колени, но зато в левом глазу помутнели и пропали телевизионные помехи и только порхающие, разноцветные, расплывчатые точки метались, затрудняя видеть окружающее. Заныл левый висок, которым я давеча приложился во время аварии.

– Ладно, –  сказал я жене, слыша себя, как через вату. – Постой здесь, я сейчас.

Я оставил плачущую жену и пошёл в дом.

 

Дети уже легли, но не спали, ждали, когда мы вернёмся. Я им сказал, чтобы вставали и одевались, потому что мы сейчас будем пить чай.

– А где мама? – спросили дети.

Я сказал им, что мы с мамой сказали им не всю правду, что у нас по дороге домой случилась авария, и наша машина теперь разбита, я её завтра заберу.

– Мама перенервничала, тут ещё и Шельма… Мама плачет.

– Вы скажите ей, что мы её любим и что пусть она не плачет, мы ей купим и подарим другую собаку, пойдём на Колхозный рынок и купим ей собаку, какую она захочет.

– Маленького такого щенка, – показала дочь руками, какого маленького щенка, и улыбнулась.

 Я усмехнулся:

– Конечно, ну, может чуть-чуть больше…

Усталость сползала с меня, как тяжёлое ватное одеяло в нелепом шёлковом пододеяльнике. Она сползла на пол и, почудилось мне, тёмным туманом расползалась над полом, и истаяла.

Я поставил чайник, повернув его коротким толстеньким носиком в сторону открытого пространства кухоньки.

Чайник был с характером.

Когда вода внутри начинала греться, пар начинал пробиваться через отверстие свистка, надетого на носик, сперва отдельными выхлопами, потом тоненькой бесшумной струйкой, потом мощной струёй, и чайник начинал сипеть.

Затем сип утончался в тоненький свист, и тут надо было срочно снимать чайник с огня.

Потому, что чайник, резко свистнув, выстреливал свистком!

И свисток, слетая с толстенького носика, по короткой траектории улетал, куда ни попало закатываясь.

Мы доставали его из-за печки, из-под столов, выковыривая его, то кочергой, оставшейся в доме, как реликвия печного отопления, то шваброй, А то просто ставши на четвереньки.

Чайник приучил нас ставить себя на печку, носиком в сторону открытого пространства. В тех случаях, если мы не успевали по первому предупреждающему тоненькому-претоненькому свисточку снимать его с огня, то, по крайней мере, свисток легко можно было отыскать и, сполоснувши, водрузить на место.

Чайник был глубоко-синего, ультрамаринового, цвета и украшен по бокам русским узором. Витой залихватский узор звонкой гармонией своей, неизвестно отчего, успокаивал и взгляд, и душу, но звонкостью и характером своими, в то же время, предполагал скрытую в себе, сжатую пружину. Распрямись она – и всё полетит в тартарары!

Может, оттого и чайник характером был таков же.

Только что мирно посапывал белыми струйками пара и тут же – фьють! – и не делая паузы – тьфу! – и вот уже свисток скачет под ноги раззяве-хозяину, а курносый чайник мирно источает пар во весь свой широкий, упрямо вздёрнутый кверху носик.

Я вышел во дворик и позвал жену.

– О! – сказала она сквозь слёзы, войдя. – Что это вы тут растеяли?

– Садись чай пить, – сказал я, помогая ей снять дорожную куртку. – Мой руки.

– Мама, ты не плачь! – сказали вразнобой дети. – Мы тебя любим!

Жена улыбнулась сквозь слёзы.

– Нашлись – любители… – устало сказала она, и мы утеснились за столом.

Было уже начало первого.

Наступил совсем другой, новый день, в котором, может быть, мы будем вести себя осмотрительнее, осторожнее и умнее.

Фьюить! – Тьфу! – прозвучал чайник, сплюнув свисток на пол под стулья, и мы засмеялись.

 

Часть 5

 

 

ТЫ МЕНЯ БРОСИЛ

 

 

К вечеру всё, что запланировано, было улажено.

Гретхен и «Копейка» были прибуксированы во двор-гараж одного из ростовских умельцев-одиночек. Он должен был отремонтировать Копейку, а в уплату я оставлял ему мою бедную Гретхен, с которой он волен был поступать, как ему угодно. То ли продать на запчасти, то ли отремонтировать и продать, то ли…

Тратиться на её ремонт мне было не с руки, дешевле было взять, другую, подержанную автомашину за границей.

Да и возвращать в дом битую, по моей же оплошности, Гретхен – мне не хотелось.

Дальнейшая её судьба меня не касалась – думал я, считая, в то время, что через прошлое можно перешагнуть и забыть, и ничего тебе за это не будет.

Я забыл тогда, к своему удивлению, что вся мудрость всего мира кричала, в своё время, во всеуслышание, что прошлого нет!

Что то, что мы считаем прошлым, живое и здоровое живёт в нас, жестоко напоминая о себе, если мы забываем об этом.

Я ещё раз встречался с той семейной парой, владельцами «Копейки». Они, видимо, по совету своих друзей, кто-то там у них был, связанный с автоделами, хотели, чтобы я заплатил им ещё и деньгами.

– Дочь ударилась грудью и теперь нам нужно её лечить, – сказала жена водителя.

Мне жаль было их дочери.

Я видел, что они ведут себя нечестно.

Я видел, что её отец в чрезвычайной, – для нас! – ситуации кинулся подбирать никому не нужные железки и забыл и про дочь, и про жену.

Автомобиль был важнее и любезнее его сердцу, и мне жалко было их всех троих, всю их семью, – на чём она держалась?

– Если вы попытаетесь тянуть с меня деньги, – сказал я им, сразу устав от общения с ними. – То забирайте свою «Копейку» и подавайте в суд, – и, не удержавшись, добавил. – Ты о чём и чем думал, когда дочь сажал на неисправное сиденье? – То, что переднее пассажирское сиденье было неисправно, подтвердил и умелец-одиночка, дока в этих делах.

– Ты что думал, ремни безопасности придуманы для дураков, а ты умный?

– Мне жаль вашу дочь, – сказал я, злясь на себя, за то, что сказал им всё это, хлопнул дверцей, забыв о том, что мы сидели в Витином «жигулёнке», и вышел из машины, оставив Витю Пака с ними одного.

Витя невозмутимо курил в открытое окно, стряхивая пепел на мокрую землю и щуря и без того узкие глаза, усмехался.

Денег я им всё-таки дал, думая, что вдруг они поскупятся и не дообследуют дочь. Я предупредил их, чтобы они пошли к хорошим врачам, пусть лучше приедут в Ростов из Новочеркасска и заплатят врачам деньги.

На обратном пути Витя неодобрительно сказал мне, что денег я им дал зря, видно же по ним – жмоты!

– А сказал ты им всё правильно, – тихо засмеялся восточный, всё-таки, человек, – Витя Пак.

Жена тоже неодобрительно отнеслась, что я дал им денег.

– Да там дочка, девочка – ей всего-то шестнадцать, – она грудью ударилась, как бы чего не получилось. Он её на неисправное сиденье посадил и в машине бросил.

– Ну и что? – сказала жена. – Ты меня тоже бросил!

Я думал, что жена шутит, но она не шутила.

– Я тебя не бросал.

– Нет, бросил. – Ты из машины выскочил и сразу к ним побежал. – Спасатель. – А родную жену бросил. – Машина могла взорваться!

– Да ты что?

Жена не шутила.

Я не мог выскочить из машины, потому что водительскую дверцу ударом смяло, вдавило в салон и расклинило.

Как я уместился между дверцей, рулевой колонкой и сломанной углом внутрь салона передней панелью я не знаю! Скорее всего, меня вжало в широкую полукруглую заднюю спинку кресла, а ремень безопасности жёстко зафиксировал тело. Болтанулась только свободная дурная голова, получившая своё, и ноги. Я потом дома обнаружил на внутренней стороне коленок круглые сине-багровые гематомы, образовавшиеся от удара коленок друг о друга, поэтому они и болели.

У жены, видимо, сместилась картинка в памяти, так бывает, во время сильных потрясений.

– Одевайся! – сказал я жене, думая, что клин нужно вышибать клином. – Пойдём, я тебе нашу Гретхен покажу.

Гретхен стояла в гараже под крышей, умелец-одиночка  уже возился с «Копейкой». Мы поздоровались.

– Да вот, жене машину хочу показать, ей кажется, что я выскочил через свою дверцу, а её бросил, – ответил я на молчаливый вопрос умельца, он улыбнулся.

– Да через такую дверцу только и выходить!

Жена удивлённо посмотрела на него.

Я подвёл её к Гретхен. Мне не хотелось видеть разбитую Гретхен, но делать было нечего.

– Видишь! – сказал я жене. – Попробуй открыть!

Жена потянула заклиненную смятую дверцу.

– Сильней, – настойчиво сказал я. – Ну что? – Я хотел, чтобы у жены всё стало на места.

– А как же тогда?..– жена растерянно снова попробовала открыть дверцу. Та не открывалась.

– Ну, я же помню, что сначала ты вылез и побежал к ним, а потом уже подошёл ко мне.

Я пожал плечами.

– Ты же своими глазами видишь, что я должен был бы перелезть через тебя, чтобы выйти первым.

– Ну и что? – сказала жена. – Я же помню…

Она всё поняла, показалось мне, но её память ей возражала, подсовывая ту картинку, которая сохранилась в её сознании.

Я подумал тогда, что жена, имея достаточно сильный характер, не доверилась мне полностью, и, полагаясь на себя, на свои чувства и память, конечно, права.

Я её не бросал, но это «ты бросил меня» теперь сопровождает нас всю жизнь, хотя острота схлынула, остался только тревожный горьковатый привкус.

Ей следует всё-таки смириться с тем, что память несовершенна и в острых ситуациях особенно. А мне следует смириться с тем, что очень часто случается так, что другие, даже очень близкие и ставшие мне родными люди, видят мир иначе и что заставить их видеть мир, каким ты его видишь, почти что невозможно.

Даже если подведёшь их к заклиненной напрочь дверце и попросишь их попробовать выйти через неё, они попробуют, у них не получится, но дальше они будут жить с ощущением, что их насильно пытались заставить сделать то, что сделать они не в состоянии.

Их грубо зачем-то обманули!