Сегодня, 4 июля, исполняется 75 лет выдающемуся донскому прозаику, председателю Правления Ростовского регионального отделения Союза писателей России Алексею Григорьевичу Береговому. Поздравляем юбиляра, желаем здоровья, неугасающей энергии и творческих успехов!

 

Из ранней прозы 

 

ДАДАНЭ

рассказ

 

1.

Он шел, спотыкаясь и никого не замечая вокруг.

Красноватое солнце поднималось над дальней лесополосой, вылезало медленно, словно нехотя, падало на хутор косыми лучами. Очень скоро эти лучи выпрямятся, и тогда на смену утренней прохладе разом навалится беспощадная июльская жара, осатанелая без дождей.

Он только подумал о жаре, и его лоб, шея покрылись круп­ными каплями пота, он тяжело вздохнул, вытер лоб ладонью. Да, пока еще ничего, хоть слабый ветерок потихоньку слизывает пот и слегка холодит голову.

Пыльная дорога тянулась по окраине хутора, между выгорев­шими огородами и полем, — рыжая щетина высокой стерни, слов­но зеленой сединой, тронута побегами молодого бурьяна. Где-то далеко прошумела электричка.

Он шел на работу, где не был четыре, нет, кажется, пять дней. На душе было муторно, внутри все тряслось мелкой, нескон­чаемой дрожью, голова находилась словно в чудовищном, затя­нутом сне, вырваться из которого невозможно. Голова не болела, нет, — она сейчас была просто не в состоянии болеть. Кожа на груди, спине, ногах то пекла, точно ее терли горчицей, то мерзла, словно к ней прикладывали лед. Ноги шли отдельно, сами по себе, шли привычной, натоптанной за три года, дорогой, но тело, руки, голова — они, словно пустые придатки к ногам, были сейчас неспособны ни к чему, и он боялся, что может быть хуже.

«Но где же взять?..» — мелькнула липкая, тоскливая мысль, и голова, снова опустев, сокрушенно качнулась вперед.

Уже ничего нельзя было взять, все закончилось, и оставалось одно: терпеть, отгоняя мерзкий, потный страх, ползущий между лопатками.

Четыре дня (или пять?) назад привезли получку. Он хорошо помнил этот день, ждал его как праздник. Тогда он не собирался нет, совсем не собирался, потому что дал себе слово. Просто на­доело каждодневное шипение Анфиски — к концу месяца она ста­новилась совсем бешеной и ненавидела его люто, — утомили дли­тельная пустота в кармане и долгая нужда перебиваться с хлеба на воду. И он дал себе слово. В тот раз. Хотя... Потом этот козел — дядька Грохот! Гад! И как он может с вечера надраться — на ногах не стоит! — а утром — как огурчик! — идти на работу? Годами ведь старше. Уломал, сволочь! Пойдем да пойдем. Всего по одной. И прораба не было. Хотя, если б и был на месте? Все равно сбежали бы...

В желудке резко, до боли, засосало, ноги сразу ослабли, сде­лались ватными. Захотелось присесть. Он остановился и долго прислушивался к боли в животе. Странно болит... Сосет, а жрать не хочется, и живот тугой, как барабан Что там может быть?

Постепенно боль прошла. Он двинулся дальше.

...Уговорил  или только  предложил?  Уговорил,  наверно.  Ну глотнули по бутылке вина, потом еще по одной. Грохот ушел до мой, прихватив бутылку — на ужин, а он, Семка Даданэ, остался.

Из магазина шел нагруженный бутылками — еле допер.

Правда, была еще ставрида копченая, штук десять — купил для дома. Больше ничего путного в магазине не было...

Огороды кончились. Он обошел угловой дом, потащился по длинной улице с травянистой дорогой и двумя рядами тополей посредине. Белыми пятнами мельтешили куры. Теперь солнце све­тило сзади — перестала мерзнуть спина. И сразу дохнуло зноем.

...Анфиска страшно обрадовалась. Она сама не дура... Нава­рила молодой картошки — где только взяла? Наверно, в огороде накопала. Если там можно найти что в сурепке? А ведь сажали же. Говорил — не надо, только людей смешить. Эх!.. Против­но все...

Он плюнул, полез в карман за сигаретами. Сигарет не было, и он снова плюнул.

...Стерва эта Анфиска! Чего он с ней связался? На шесть лет старше и хотя бы баба была, как баба, а то так — одно слово... Хороша, пока шмон в карманах не наведет. Работать не хочет, ждет, что он принесет. Сама в магазин бежит, на все согласна. Ну, прямь любовь начинается! А потом?.. И пацан ее. Сам -раз плюнуть, а смотрит — убить хочет! Бандюга растет! Откуда такие берутся?..

Остальные дни он не помнил. Они прошли сплошной серой пеленой, чередуя провалы сна, короткие пробуждения с Анфискиными пробежками в магазин, глотками вонючего вина, с пацаном, что-то жующим у заставленного бутылками и банками, грязного стола.

И вот все. Деньги, а с ними и все остальное, кончились. Кон­чились уходы от похмелья, нужно было встречать его в лоб, мучительно находить в себе силы подняться.

Кажется, с работы кто-то приходил, но он не помнил, кто. Тогда это ему не нужно было. На работе помогут. Так не раз бы­вало. Может, даже — тайком от прораба — нальют грамм сто. Сами не пьют на работе, но глядя на него, посочувствуют. И загрызть что-нибудь дадут... Правда, начнут насмехаться -так тоже всегда было, — но дадут. Этот, Грохот, рыготать станет, сволочь, будто не вместе пили. А Павел Анисимович, тот хитрень­кий, — сам будет жалостливо сочувствовать, а другие под его сочувствие почему-то всегда ржут, как кони. Придется терпеть. Он всегда терпел. Денег вот только не занимают. А зря. Он бы отдал...

Метров за триста до правления колхоза он свернул к магази­ну. У магазина пустынно, на окованной железом двери большой замок.

«А недавно здесь народу было, — тоскливо подумал он. — Когда получка...»

Через парк он вышел в поле, его краем стал пробираться к высокому забору стройдвора.

...И чего он такой невезучий? С детства. Расшвыряла война его семью, родителей он не знает. Первые ощущения детства: детдом в маленьком сибирском городке. Он хорошо помнил старое двухэтажное здание, глухой дощатый забор вокруг него, задний двор, опушку леса за ним. Лес был рядом, стоило лишь отодвинуть доску в заборе. Лесом пахли свеженапиленные дрова в деревянном сарае. Он всегда считал, что родился там. Там и фамилию эту ему приклепали, неизвестно почему. Или она у него такой и была? Может, посмеялся кто? Все спрашивают: что за фамилия, национальность какая? А он знает? Волосы черные, усы, глаза антрацитовые, а в документах: русский. «Удивитель­но! — твердят все. — Русский, а с такой фамилией!» Он привычно злится и молчит. Что им за дело?

«Антрацитовые глаза», — кто так говорил? Кажется, Матве­евна. Няня. Там, в детдоме. Любила его почему-то больше всех. Она была ему за мать. Сколько же ей сейчас будет лет? Померла, наверно, уже... Часы, вот, подарила. На память. Все, что у него осталось. Он вытащил карманные часы, открыл крышку. Про­стенькие часы на цепке. С намалеванными на циферблате морем, парусом и чайкой...

Как попал он в этот донской хутор, как сошелся с Анфиской — соломенной вдовой с хатой на краю хутора, — он помнил слабо.

...Руки вот у него золотые. Были золотыми. Они и сгубили. Все из-за них. «Семка сделает, Семка сумеет как надо», — слышал он постоянно и быстро к этому привык. Все хвалили его работу и расплачивались водкой. Денег жалко, а ему — стыдно их брать.

Как стал столяром, сам не знает. Родился, наверно, им. Смот­рел на работу других, запоминал, потом пробовал и получалось. Скоро — даже лучше. Любит он это дело, а без любви, говорят, ничего не выходит. У него выходило, что хочешь: и мебель лю­бая, и столярка резная. Выходило, да зря...

Они вот рыгочут, попробовали бы сделать так, как он. Его и прораб ценит. Знает его работу. А этот, Грохот, — только громы­хать. Как в пустое ведро...

Опять заныло в животе. Кружилась голова, с перебоями работало сердце. Перед глазами, точно цветные мухи, беспрерыв­но сновали какие-то точки. Он знал, что это от напряжения, с которым давался ему сейчас каждый шаг, и потому остановился, окутанный густым туманом страха. Он прислушивался к собствен­ным ощущениям и чувствовал, как мелко дрожат ноги, как по вискам, усам, бакенбардам катятся маленькие холодные капель­ки пота.

«Ничего, — подумал он со слабой злостью, — только бы все прошло нормально, только бы не загнуться разом... Лишь бы кон­чилось все хорошо. Последний раз. Я им докажу. Они думают, что я... Возьму себя в руки, они еще увидят... Крутит как... Здоровья совсем нет... Брошу Анфиску к черту! Сам буду жить. Она, стер­ва, толкает...»

Мысли его путались, собственные уверения были слабыми, но не лишенными надежды.

Он поднял голову. Далеко впереди, у открытых ворот столяр­ного цеха, виднелись две мужских и одна женская фигуры. Ка­жется, уставились на него. «Уже приперли!..» — злобно подумал Семка л снова опустил голову.

 

2.

— Гляди, гляди, Натаха: Ненедашка на работу чешет! -загремел дядька Грохот. — Еле тепленький! Просадил теперь уже все!

— Теперь не будет,— сказал Павел Анисимович.

— Да. Куды уж там!

— Не будет целый месяц... — ехидно улыбнулся Павел Ани­симович и пошел в мастерскую.

Наталья, миловидная женщина тридцати лет, молчала.

 

3.

— Семен, у тебя совесть есть? — задал прораб избитый во­прос.

Семка привычно молчал, слушая лишь неровный стук своего сердца.

— Знаешь, иди-ка ты в правление, скажи, что я тебя от рабо­ты отстранил. — Голос прораба стал сухим и жестким. — С меня хватит! Если кто желает, пусть с тобой нянькается.

— Не буду больше, Михаил Иванович, поверь. Все, завязал. Клянусь — в последний раз!

— Какой последний?

— Клянусь, чем хочешь, поверь мне.

— Нет, Семен, не могу.

— Ну что мне, на колени упасть, что ли? Иванович, ты же знаешь, мне некуда деться. Что ж мне теперь, совсем под забор? — Ему стало жалко себя, на глаза навернулись слезы, говорил он тягуче и плаксиво. — Ну поверь, Иванович. Я отработаю, я буду вкалывать, как вол...

Он долго еще гнусавил, шмыгал носом, надеясь на характер прораба, — он знал его хорошо и тянул время, ожидая, пока у того пройдет вспышка негодования.

— Ну, ладно, — сказал наконец прораб, — под забор у нас нельзя. Иди, Семен. Но задолби себе: это действительно в послед­ний раз. Без дураков! Повторится, больше не проси, сразу выгоню. Ты меня знаешь...

Семен вышел из кабинета, тихонько прикрыв дверь и уже не помня последних слов прораба. Неприятная, но неизбежная про­цедура закончилась.

День был тяжелым и бесконечным. Внутри не переставало болеть, в голове — кружиться, да так, что он не мог смотреть на вращающийся диск циркульной пилы. Взгляд его падал в темный угол мастерской, и тогда он видел, как там что-то шевелится, похожее на спутанный клубок змей, его охватывала щемящая, немая жуть, и он старался не смотреть больше в темноту. Он смеживал веки, вытирая пот со лба, и перед глазами, в его воспа­ленном мозгу, не переставая, бешено вертелся какой-то красно-зеленый огненный круг, и уйти, спрятаться от этих непрерывных кошмаров не было никакой возможности, как и не было сил с ними бороться. Нужно было работать, и он пытался работать, чувствуя, что даже маленькая дощечка стала невыносимо тяже­лой, а его руки и ноги — слабыми и неуверенными.

Он знал, так будет еще дня три-четыре, а страшные ночи между ними он не сможет спать, будет только короткая дрема, рвущаяся частыми встрясками головы — словно кто его грубо толкал, — сон пропадал начисто, дрема потом возвращалась мед­ленно и неохотно. Он знал, за эти три дня губы его потрескаются, а горло станет шершавым от непрерывной и неутолимой жажды, от выпитой воды в животе появится раскаленный камень. Он будет постоянно думать, где бы похмелиться, и, если ему это не удастся, то на четвертый день, даже при виде пустых бутылок, его будет бить озноб и выворачивать от отвращения.

Страх за эти три дня все сильней обволакивал его. Голову те­перь сверлила тупая, навязчивая мысль: «...Всё, лишь бы прошло нормально... только бы пронесло... на нюх не возьму...»

Он слышал много рассказов о том, как умирают на похмелье, и теперь он ненавидел всех и все: себя, ничего не понимающих му­жиков в мастерской, хуторских сволочей, у которых дома всегда стоит водка и они не болеют от этого, идиотскую работу у деру­щего по нервам, плюющего опилками станка. Его приводили в ярость спокойная физиономия Павла Анисимовича, рокочущий бас Грохота и дурацкая придирчивость бригадира. Он скрежетал зубами, шумно выдыхал воздух и терпел. Терпел, как терпят ковыряние врача в больном зубе. Он ненавидел все и на все был способен в эти минуты.

Он знал, хуже всего будет вечером, когда он останется один на один со своим похмельем и когда даже Анфиска не захочет с ним разговаривать. Этих часов он боялся до ужаса и, кажется, все бы отдал, чтобы уйти от встречи с ними...

 

4.

Через месяц утихла, забылась боль, отошли в прошлое стра­хи. Только нудные, изнуряющие поиски способов продержаться камнем висели на шее. Он жил ожиданием чего-то скорого, кото­рое грянет, как гром, сбросит наконец это тяжкое состояние, даст почувствовать себя человеком, который может все, что хочет. Только желания его теперь будут...

И гром грянул! Через месяц снова была получка. Вечером он шел, пошатываясь, домой, а из его карманов, из-за пояса брюк, из-за пазухи блестели металлическими головками бутылки розо­вого портвейна. Сегодня он был доволен всем и ничего не боялся...

 

5.

Через три дня прораб сказал Грохоту:

— Петр Филиппович, будешь идти домой, загляни к Семену, — все одно тебе по пути. Узнай там, думает он на работу выходить или нет?

Вечером Грохот тихонько открыл кособокую калитку Анфискиной усадьбы. Вид у подворья был таким, словно здесь давно не живут люди. Большой палисадник с чахлыми деревьями густо зарос шпорышем, сурепкой и одуванчиками. Маленький глино­битный сарайчик с вырванной дверью давно не слышал куриного квохтанья, небольшая, ошилеванная в елочку и когда-то крашенная голубой краской хата кривилась в глубине двора.

Грохот пересек палисадник, осторожно постучал в маленькое оконце с пыльными стеклами. Никто не отозвался. Он постучал еще раз и пошел в хату.

Дверь не заперта. Грохот вошел в сени, через кухню шагнул в единственную комнату.

Низко висел темный деревянный потолок, подслеповатые окош­ки почти не пропускали света. Глаза быстро привыкли к полу­мраку, и Грохот увидел Семена: тот лежал на кровати и храпел. Из-под голого матраца в разные стороны торчали горлышки за­печатанных винных бутылок, словно Семка боялся расстаться с ними даже во сне.

Грохот подошел ближе. Семка не шевелился, и храп шел не от него. Грохот внимательно осмотрелся вокруг. В дальнем углу комнаты он увидел Анфиску — она храпела на брошенном на пол ватном одеяле, выставив на Грохота из-под задранной юбки толстый зад в серо-зеленых панталонах. Белели в темноте широко раскинутые ноги. Ударила, схватила за сердце дерзкая мысль, Грохот испугался ее и отвернулся.

«Окочурился, што ли?» — подумал он, тронул Семку за плечо. Тот не шевелился. Грохот затряс сильнее. Семка замычал, открыл мутные глаза, глянул на Грохота таким пустым взглядом, что тому стало не по себе — словно перед ним было живое чучело. Не узнавая, он смотрел сквозь Грохота, потом перевалился на бок, засопел часто, с надрывом.

Грохот снова посмотрел на белые Анфискины ноги, затем осторожно достал из-под матраца бутылку портвейна, торопливо спрятал ее под полу спецовки.

Стараясь не шуметь, он выбрался из дома. Прикрыл за собой калитку, воровато оглянулся, быстро зашагал по улице. «Эх? — пожалел он, отойдя метров на двести. — Пару  надо было при­хватить! Все одно ничего не заметит...»

 

6.

А через полгода Семка исчез из хутора. После очередной получки. В хуторе недолго судачили об этом. Кто говорил, что он бросил пить, а заодно — и Анфиску, чтобы начать новую жизнь, кто доказывал, что это Анфиска его выгнала, потому что, кроме пьянки, он ни на что уже не годился, а кто считал, что это Анфискин сынок его допек. Погода стояла сырая, холодная, дождь сыпался на хутор вперемежку со снегом, и никто толком не инте­ресовался, куда опять кинула Семку злая его судьбина, как, впрочем, никто и не знал, откуда он появился. Просто языкатые хуторяне отметили: был — пропал, и быстро о нем забыли.

Только вот Наталья долго еще сомневалась, вспоминая кудря­вый Семкин чуб. Сомневалась и молчала. Шла она как-то со станции, мелькнул в грязной мешанине тропки маленький белый кружок. Не поленилась, подняла, вытерла ладонью. Циферблат от часов. С намалеванными морем, парусом и чайкой…

Ростов-на-Дону 1979 г.

 

ЭХ, ФАИНА…»

рассказ

 

Витюня Клочкин парняга шустрый: так просто не выбить его из седла, и за словом в карман не лезет — любит покалякать, пустить иногда блатной жаргончик. Какой-нибудь девахе мозги запудрить или бабусе в доверие втереться — это ему раз плюнуть, было бы настроение. Везде он «будь спок»: угрюмого растормошит, насмешнику пару слов — и тот заткнулся, а где надо и силу показать — тому, кто речи мужской не понимает, — за Витюней не заржавеет, у него кулак — к делу и не к делу — всегда на мази. Веселым считался Витюня парнем среди приятелей, своим в доску — с таким не прокиснешь.

Напарник его, квадратный Сева Дробот, наоборот, больше помалкивает да лыбится, пока Витюня что-то выдает, обожает крутить баранку своими лопатами-руками да слушать...

За окном мелькает заснеженный лес. Вечереет. Меж стволов опушек брызгает расплавленным золотом низкое, тяжелое солнце, чиркает верхушки открытых бугров. «СуперМАЗ» натужно воет на подъемах, ошалело задыхается на спусках, сдерживая дизелем сорокатонный прицеп — дорога такая, не тормознуть: скользкая, плохо расчищенная. Машины встречные редки, расходились с ними осторожно, медленно, после разъезда скорость прибавляли понемногу, так, чтобы не смайнать с прицепом в кювет.

— Ну, холодина! — Витюня откинулся на спинку сиденья, по­тянулся всей своей длинной, худой фигурой. — Публика кругом приодета что надо: шубы, кацавейки, валенки, а мы — «гости с юга» — поперли в курточках да джинсах.

— Кто ж знал, что такой морозище придавит! — Сева крутил баранку.

— «Знал, знал», — перекривил его Витюня. — Ты, мужик, отку­да? Радио тебе зачем, телек? Слыхал: по всей территории силь­ные морозы, ветрюган... — Витюня нагнулся, включил приемник. Полилась музыка.

— Да ну их! Сёдня одно, завтра другое тулят. С десяти раз в очко попадают. Слушай их после этого...

— Нет, ты слушай. Для того и коптишь двадцатый век, чтоб к радио ухо прикладывать да телек наблюдать.  Цивилизэйшн! Страна борется с твоей дремучестью.

— А-а, — отмахнулся Сева. Витюня помолчал. Достал сигареты.

— На.

— Не хочу.

— Не пережовуй, — техника   надежная. — Витюня   погладил приборный щиток машины. — Не подведет! А на разгрузке как-нибудь перебегаем.

— Может, зря свернули на эту дорогу? Лучше бы по основ­ной... — засомневался Сева.

— Сто двадцать километров экономии — это кое-что.  Я эту трассу  знаю,  летом   мы  с  Мишкой   Вакулиным   мотали  здесь. Нечтяк дорожка, вполне приличная. А по основной мы срок бы, наверняка, завалили, — сейчас нигде не разгонишься...

Стемнело.

Переехали через мост над засыпанной сугробами речкой, вы­светили фарами развилку, свернули на дремлющую в  красно­ватом свете «кобр» заправку. Витюня — бегом с талонами, Сева — «пистолет» в бак и в танец. Солярка, тяжелая, густая, лилась туго — пока заправились, задубели оба вконец.

Всё, поехали. «СуперМАЗ» жарко дышал печкой, но отогре­вались долго и как-то странно: вроде как и тепло снаружи, а внутри все холодно и холодно. Душа застыла.

Ну вот, полегчало, согрелись малость. И снова Витюня за свою трепню:

— Смотрю я на ту кадру: плывет по танцплощадке, походка деловая,  взгляд — упаси  боже! — а  сама,   ну  прямо  жердела: тощая, маслатая и вся заджинсованная. Я к ей: девушка, и кто же это такой вислый зад и кривые ножки штанами обтягивает? Она мне плюет: дур-рак! И я так думаю — покорно соглашаюсь и  смотрю,   как  она  косоротится,  прямо  зеленеет  от  злости, — попади  ей  сейчас  в  руки дрын,  двинет  по  чердаку сдури, — не очухаешься!  Ну, секу, сваливать пора,  не на  шутку взбелени­лась — кругом   же  народ:   уши  развесил,  зрачки  раздвинул — слушает, смотрит, кое-кто уже зубы обнажил, похахатывает. И я ей так, с чуйством, натрекиваю: красавица, ты не психуй, не надо, я же то просто шутнул маленько. Ну да зачем ставить из себя цацу — на пупок выше всех — когда сама, как вошь задрипан­ная, — я же просто потанцевать хотел, а тебе только Миша Бояр­ский устраивает.

— Ты сам артист, — ухмыльнулся Сева.

— А чё-е? Бывают артисты народные, а бывают из народу. Я вот раньше пел без нот, по памяти, а теперь по нотам, да без памяти, что лучше?..

«СуперМАЗ» засбоил, задергался. Сева выматюкался, выжал сцепление, поддал газку. Двигатель взвыл и задышал спокойно, чуть сипловато, словно прокашлявшийся старик.

— Твою   мать! — возмутился   Витюня. — Все  замерзло   так, будто уже сто лет снег лежит...

— Куда спешить? — отозвался Сева. — Часам к одиннадцати прибудем в Сычаги, там и заночуем.

— Гостиница в этих Сычагах есть?

— Посмотри по атласу. Витюня полистал атлас.

— Вот, Сычаги...  Есть точно. Крупняк же городина — рай­центр. Ничё, попрем в гостиницу — надоело: кабина да кабина.

— Так тебе там места и приготовили. Держи карман шире...

— Прорвемся! Натрепем что-нибудь, напустим дыму и про­рвемся...

— Ну а дальше что?

— Спать будем.

— Не, я про ту кадру, что в джинсах.

— А-а, Верка — то.  Я ее чуток знаю.  Обозлилась она,  но свалила молчком. В конце танцев меня Валера Нельсон зовет: Витюня, канай сюда! Подхожу. Здоровый ты парень, как сарай, говорит, но темный, как подвал. Ты еще в коляске одним зубом погремушки грыз, когда я... Когда ты — перебиваю его и так это ехидненько  улыбаюсь — мордой на Коцебу булыжник чистил. Был такой случай, Валера попьяне по мостовой на Коцебу рожей прошелся,  подровнял  ее маленько,  красавец потом  был — вся округа  умытывалась.  Оборзел  Валера.  Ты чё,  козел  поганый, говорит, схватить хочешь? Кончай, Валера, говорю, баки публике забивать. У тебя хочь и один глаз, а все ж по сторонам позырить можно: детство-то наше давно проплыло и с ним то времечко, когда ты нам свои лишние пять лет на кулаке подносил, и на хилость твою давно те пять лет списались. Ну, вокруг Валеры псы все еще крутятся, он на них глазом покрутил, но стерпел, спра­шивает вроде спокойно: «Верку ты зачем обидел?» — «Что, уже наквакала  тебе?   Слышь,   ну   что  ты  за   нее  горлом   болеешь? Ходит, как коза некормленая, задом фигуры выписывает и чхает на всех с высоты своей телебашни. Не люблю таких!» — «А я -таких, как ты!» — «Что, глаз на нее положил? Да у нее на тебя...» Короче, вижу, драчка замастыривается, псы подступили, а Ва­лере уже невмоготу перед ними, что какой-то Витюня Клочкин для них сопля размазанная — его при них хает и, главное, не боится...

«СуперМАЗ» опять задергался, зачхал.

— Ну   чего  ты,   короста?! — выругался   Сева,   нагазовывая машину.

Витюня посмотрел в окно. Ночь, чистая и звездная, висела над придорожным лесом, ветерок рвал с гребней сугробов снежную пыль, гнал через дорогу желтые в свете фар пушистые змейки.

Двигатель опять забарахлил, подергался, подергался и вдруг затих.

— Вот падла! — снова выругался Сева, с трудом вырулил на заснеженную обочину. — Совсем сдох...

Он долго и безуспешно гонял мотор стартером, пока не подса­дил аккумулятор. Ничего. Двигатель не подавал признаков жизни.

— Уже колотун! — зябко поежился Витюня. — Только печка заглохла и все: прет, как в решето.

— Счас будет колотун похуже, — отозвался Сева. — Вылазь, кабину подымать надо.

— У тя чё вальты? Там задубеешь в минуту.

— А что делать? До утра и здесь сдохнешь. Вылазь. Фильтры топливные глянем, может, попало что...

Подняли кабину, Сева приложил ладонь к головке двигате­ля — уже чуть теплая. Он покачал головой, начал отворачивать фильтры.

Моментально застывали руки, обжигалась, липла клочками к металлу кожа. Дышали на руки, крутили по очереди: пока один отворачивал гайки, другой прятал под куртку ладони, вытанцо­вывал рядом замысловатые фигуры, пытаясь хоть как-то со­греться.

Наконец Сева снял крышку. Фильтр был пуст.

— Странно, — сказал Сева. — Только    же    заправлялись...

— Может, трубопровод забился?

— Счас...

Сева отвинтил крышку бака, сунул туда большой гаечный ключ. Он быстро вытащил ключ из бака и оторопело уставился на него — ключ был покрыт толстым слоем мутной, студенистой массы.

— Всё, хана... — прошептал Сева.

— Чё?

— Хана, говорю! В баке летняя солярка.

— Давай  лампу! — Витюня  бросился  за  паяльной  лампой.

— Не гоношись! Отогреешь на две минуты, и опять застынет.

— Нет, давай попробуем, — тащил Витюня из-под кабины паяльную лампу.

— Без пользы...

— Сейчас зажгу. Не отогреем, там поставим в кабину, сами греться будем. Что, копыта отбрасывать здесь теперь, что ли?

Он накачивал лампу судорожно и торопливо, словно боялся, что Сева отнимет ее, не даст разжигать. Ломались и крошились спички в задубелых пальцах, иногда вдруг засвечивался слабый огонек, но выплеснувшийся наружу стылый бензин никак не хотел загораться, и ветер моментально сдувал пламя.

— Сука! — Витюня с остервенением швырнул лампу в сугроб.

— При чем здесь лампа? — Сева уже с трудом стоял на месте, ожесточенно тер уши, нос.

— Да не лампа, — затанцевал рядом Витюня. — Та, сука, на заправке! Рожа наглая, размалеванная, ты к ней — словно взай­мы брать или милостыню просить, а она через губу не плюнет. Аристократка районная. Заправила летней соляркой и со спокой­ной душой отправила в ночь. И ни одной машины на дороге, как по заказу...

— Да что ей? — устало и как-то вяло сказал Сева. — Таких, как мы, знаешь?..

— Во-во! С начальством небось вась-вась, обэхээсники у нее все на учете, а мы для нее так, пустышки. Живут, падлы, по столь­нику в месяц получают, в золоте ходят да на своих лайбах на работу катят.

— Она, может, и не знает, какая солярка, что привезли, то и льет.

— Но кто-то же должен знать!

— Поди теперь, найди его...

— Конечно, у нас везде без крайнего. Отравился пирожками, так та, что их продавала: я при чем, не готовила их, что привезли, то продаю. Тот, кто их жарил, — не торговал, не хранил, не пере­возил, его днем с огнем не сыщешь, и он в стороне. И все ни при чем, кроме того, кто их схавал да еще «бабки» за то удовольствие положил.

— Зря губами трясешь. Давай в кабину.

В кабине тише, но не теплее, выстыла она вконец. Да и тан­цевать здесь трудновато.

— Полярники мы сраные. — Сева ворохнулся на сиденье, чув­ствуя, что совсем замерзает. — Ни теплой одежды, ни огня. Хоть бы бутылку прихватили. Надо было позаботиться об огне, а после ковыряться в моторе.

— Да ты же блох гонял...

— Почем я знал?

— На Севере водилы вроде скаты палят.

— Ты лампу зажег?

— То-то...

— Ч-что   ж-же   делать? — уже   клацал   зубами   Витюня. — Ждать здесь н-нечего...

— Без понятия...

— Ск-колько мы отмахали от эт-той з-заправки?

— Черт его знает — не  засекал.   Километров  десять-двена­дцать.

— Тогда р-рвем к-когти... Пр-ровались этот прицеп х-хоть в Б-бермудский треугольник. Это ж-же н-ненормально, это ж-же глупо так з-загибаться, не з-за понюх т-табака.

— Ты надеешься по такой холодине прошуровать десять километров?

— Д-да каких там д-десять, двадцать, пятьдесят! П-погнали, х-хоть теплее б-будет. М-может, встретим к-кого...

Они выпрыгнули в шевелящуюся, темную стужу, побежали по дороге. Назад...

Сева глянул на лес. Он стоял стеной, величавый и спокойный, на белой скатерти снега четко проступали силуэты громадных сосен — стройных, могучих. Они замерли, как в почетном кара­уле, и, казалось, смотрели на бегущих, смотрели и сомневались: добегут — не добегут? Половинка желтой луны в мутноватом небе прыгала с дерева на дерево, выкатывалась на открытые про­странства — бежала вместе с ними...

Ну кроссик! Главное: ритм и темп, ритм и темп. Не потерять ни того, ни другого. Не сбиться, не подскользнуться, не упасть. Ох как трудно будет подняться, если не гнутся ноги, если на каждый новый шаг надо прибавлять усилий.

Витюня вспомнил школьные кроссы: он не терпел их тогда, ненавидел сейчас. Вот футбольчик — другое дело, мячик бы сей­час на дорогу, и можно гнать... Только не останавливаться... Сколько уже отмантулили? Километр, два или больше? Не хрена не поймешь — все лес, да лес, да сугробы и ветер в правое ухо...

Сзади топал и сопел Сева, и Витюня радовался — тот тоже сопит через силу, но не отстает. Кажется, стало теплее. Вон, даже спина чуток взмокла. Ну, хоть мерзнуть перестали, даже, как будто, и жарко становится...

Но в голове уже мутилось, пот лез в глаза красными и сини­ми кругами, и только белая, с редкими серыми залысинами дорога четко проступала в сознании, и ноги сами по себе: топ-топ, скрип-скрип...

Потом они перешли на шаг. Тяжелый и какой-то прорези­ненный. Они не заметили этого, они это почувствовали оба, но продолжали изображать бег: друг для друга и для себя.

Сева поскользнулся, упал. Ткнулся головой, руками в рыхлый, покачивающийся сугроб, замер. Витюня вернулся, потянул его за куртку:

— Вставай...

— Счас... — ну хоть секунду полежать, отдохнуть, перевести дыхание.

— Вставай...

Медленно, словно никогда не пробовал передвигаться на ногах, Сева поднялся, сделал осторожный шаг. Витюня подхватил его под руку, и так, дальше они двинулись вдвоем, рука под руку, уже не бежали, не шли, а просто брели в четыре ноги, спотыкаясь на снежных кочках.

Ага! Вон какие-то огоньки!

Неужели заправка? Сколько же еще до нее? Только вот в балочку спуститься да подняться на ту сторону, а там и развилка на Корино, и светлая, теплая заправочная станция возле нее... Но вряд ли можно так и столько бежать?

И они побежали. Неровно, пошатываясь, побежали под горку. На свет. Инстинкт: огонек — это тепло.

Дотопали. Взмокшие, почти бесчувственные ввалились на пу­стынную  заправку.   Ну,  все,   кажется,   кончилось,   выдюжили... У окошка никого. Заколотили в дверь:  ну давай, быстрее...

— Чего надо? — остановил их сонный, недовольный женский голос.

— Пусти погреться, сестра, — просипел  Витюня,  хватая за­гнанными легкими студеный воздух. — Пропадаем...

— Еще чего? Шляетесь здесь по ночам! Бродяги! Провали­вайте! — вчерашняя «сука» не показывалась, бубонила откуда-то из-за перегородки.

— Да замерзаем же мы, не понимаешь, что ли? — не выдер­жал Сева и снова заколотил в дверь.

— Нормальные люди в этот час дома сидят! Проваливайте, говорю, — завизжал голос, — а то звякну в милицию, мигом вас на нары определят!

— Давай, звони, пусть забирают! — завопил   Витюня,   чув­ствуя, как мокрый жар бега быстро меняется на острый, леденя­щий спину холод. — Замерзаем мы!..

— Знаю таких! Сначала пусти, потом чем-нибудь по башке — и выручку в карман...

— У тебя же талоны!

— Ух ты, какой грамотный!

— Да подыхаем мы... — прохрипел Сева.

— Ну и подыхай! — отбросил его от двери ответ.

— Давай стекла коцать,— сказал Витюня. — Хоть так в ментовку загребут.

— Телефона у нее нет, давно бы позвонила.

— Вот  сейчас и проверим. — Витюня кинулся искать,   чем можно побить толстенные витринные стекла. Только что найдешь в полуметровых сугробах?

— Руками! — закричал Сева и ударил по стеклу. Он не почув­ствовал ни удара, ни боли, лишь услышал какой-то ватный звук, словно бил он по стеклу тряпичной куклой.

Они тарабанили по стеклу кулаками, ладонями — еще и еще, ощущая его бронированную мощь и цепкие, жмущие тиски холода, как бы смазывающие удары. Замерзнуть здесь, у света, в десяти миллиметрах от спасительного тепла — нет, в это никак не ве­рилось!

Голос за перегородкой молчал, но почему-то слышна была его настороженность. Что ты чувствуешь сейчас, Голос, о чем думаешь? Или от страха перемешанного с вонючим безразличием ты потерял великий дар природы — умение думать и понимать?

— Бежим в Корино, — судорожно бросая слова, предложил Сева. — Бежим! Всего пять километров! Как-нибудь дотелепаем...

— Да ну его к ...! — выматюкался Витюня. — Всё, не могу. Замерзну этой стерве назло, тут, у ее дверей. Пусть все видят... — Он свалился в сугроб, лежал, не шевелясь. Ругань его получилась вялой и безразличной, словно пользовался он ею не из ярости или решительности, а так просто, по привычке.

— Вставай, — тряхнул его Сева. — Ты что, спятил?

— Не-е... Хай она подавится моими костями...

— Вставай, тебе говорю!

— Отстань, — пошевелил    губами    Витюня. — Спать    хочу...

— Ну-ка вставай, гад! Только прикидывался  шустряком,  а сам... — Сева рывком поставил Витюню на ноги и тут увидел на дороге пару желтых глаз.

— Машина! — заорал он, бросил Витюню опять в сугроб и, спотыкаясь, побежал на негнущихся ногах к развилке. — Стой!

— Браток, — на ходу хрипел Сева, теряя последние силы, — браток, помоги...

Как ни боялся опоздать, но успел. Машина сворачивала на дорогу к Корино, и при повороте лучи фар ударили в Севу, про­низали его согнутую, замерзшую фигуру, в слабом размахе руки. Юзанув, машина остановилась.

— Браток... браток... помоги...

Он не смог перелезть через сугроб, упал, утопив в сухой снеж­ной пыли лицо, руки по локоть, медленно стал подниматься. Мыс­лей в голове не было — они вымерзли, выветрились, исчезли, была только одна цель — машина. Потом он почувствовал, как кто-то поволок его через дорогу, стал подсаживать на подножку.

— Витюня там... — прошептал он. В лицо, ноздри ударило ду­шистое, накуренное тепло кабины. Дверца захлопнулась, он вы­тянулся на сиденье, закрыл глаза.

Через пару минут он почувствовал рядом Витюню.

— Откуда вы свалились в такой одежонке? — поинтересовал­ся шофер, и тут только,в свете приборного щитка, Сева рассмот­рел его: молодой парень в полушубке и мохнатой шапке.

— Водилы мы... тоже... С юга... Солярка летняя... застыла... — ответил  он  и замолчал.  Рассказывать  не хотелось — все было трудно, нудно и противно, сейчас бы только тепла, тепла и тепла. Сева расстегнул оттаявшую снаружи, вмиг отсыревшую куртку и снова закрыл глаза, а Витюня, кажется, спал.

— А что, на заправке никого?

Сева мотнул головой.

— Гля,  не работают, что ля, ночью? — удивился  шофер  и, подождав секунду, спросил:

— Куда же вас? Я сам только на хлебозавод и обратно.

— А-а, куда-нибудь, — слабо качнул рукой Сева. — Где теп­лее... Сколько время?

— Полчетвертого...

— Ух ты... — вроде как не поверил Сева, словно и не мог он представить такого времени, — заночевали...

— Рванем в гостиницу, — решил шофер.

— Давай...

Они не успели еще толком согреться, как за окном поплыли первые дома городка. Попетляв немного по освещенным и тем­ным улицам, парень остановил «газон» у нового трехэтажного здания с большими окнами. Хлопнула дверца, и парень исчез. Вернулся он не скоро, пробурчал, напустив холода в кабину:

— Ничего нет. Даже разговаривать не хочет... Что же мне с вами делать?..

Сева молчал, а Витюня покашливал и глядел в сторону, будто это все его не касалось.

— Есть тут еще одна гостинка, но то так — караван-сарай. Вряд ли что там будет, но попробуем, а?

— Попробуем, — покорно согласился Сева. Ему сейчас не хо­телось ничего, лишь бы не двигаться, да не переставая гудела бы печка.

Они поездили еще где-то. И снова парень куда-то ходил, опять его долго не было, но явился он довольный, сказал весело:

— Мест нет, но хозяйка пообещала затопить в пустой комнате, на пол даст матрацы, одеял — сколько угодно! Годится?

Сева пожал плечами, поежился. Это была пытка — выхо­дить сейчас на улицу, но выходить было надо.

Вдвоем они вытащили из кабины дрожащего, сонно упираю­щегося Витюню, повели во двор какой-то большой деревянной избы. Если бы не табличка на парадной двери, Сева ни за что бы не поверил, что эта изба может служить гостиницей.

Длинный, узкий коридор, распахнутые двери в жарко натоп­ленные комнаты (кажется, их было всего три) с рядами железных коек, какие-то спящие и не спящие мужчины, женщины. И хозяй­ка — пожилая тетка в теплой ночной рубашке, с шерстяным платком на полных плечах и связкой ключей в руках. Ни привыч­ной стойки, ни окошка с надписью «Администратор». Даже пас­портов не спросила...

В полумраке плавал распаренный, духовитый воздух, все как-то нереально и тягуче. Они не заметили, как исчез шофер с хлебовозки...

Тетка отперла последнюю дверь в коридоре, и на парней снова пахнуло холодом, но не тем, жгущим, сгибающим стылостью, что давил на улице, а застоявшимся, домовитым и даже мягким холодом давно нетопленной комнаты, приспособленной под склад. Комната маленькая, квадратов двенадцать, — это успел рассмот­реть Сева в свете тусклой коридорной лампочки, на полу сложены матрацы, одеяла, стопки белья, в углу обыкновенная кирпичная печка с введенной в топку газовой трубой.

— Вот токо здеся, — зевнула тетка. — Будете?

— Х-холодно, — поежился Витюня и забухикал. Тетка чиркнула спичкой, зажгла газ в печке.

— Ничаво, ничаво, милок, — сказала она. — Через час одеяла поскидоваете...

А-а! Плевать! Скорее бы лечь, сбросить мерзлую сырость, согреться и заснуть... Они раскатили матрацы у печки, навалили на себя одеял...

Утром Витюню забрала «скорая». С температурой и подозре­нием на воспаление легких да с мелочами: отморожено ухо, паль­цы ног. Севе тоже перебинтовали кое-что, намазали черной, воню­чей мазью, и вот такой, геройски перевязанный, проводив Витюню в больницу, отправился Сева в местное автохозяйство — просить машину и бочку с соляркой.

Начальник автохозяйства хмурый, с утра задерганный. Не перебивая, выслушал Севу, бросил из-под лохматых бровей угрюмый взгляд, спросил резко:

— Деньги есть?

— Есть, есть, — поспешил заверить Сева, — я заплачу...

— Заплатишь!? — непонятно усмехнулся начальник. — Значь так, щяс возьмешь машину, горючку и топи прямо в универмаг, купи себе самый толстый свитер и рукавицы. А лучше — полушубок, коли есть... Несерьезно это, в такой мороз. Давай, валяй. Найдешь Анохина, он даст машину. — Он черканул несколько слов на клочке бумаги, протянул Севе. — Иди...

Когда подъезжали к трассе, Сева попросил водителя — улыбчатого, белобрысого паренька — подвернуть на заправку. Очень хотелось ему увидеть тот, страшный своим равнодушием, ночной голос, посмотреть в глаза его хозяйки. Нет, не сказать, не по­скандалить, не в морду плюнуть, наконец, а просто посмотреть в глаза, хоть что-то увидеть в них.

Подошел к окошку. За стеклом чернявый парень тасовал талоны.

— Здесь женщина была... — тихо сказал Сева.

— А-а, Фаина, — не отрываясь от талонов, отозвался па­рень. — Сменилась она в семь утра. Может, передать что надо?

«Передай ей привет с того света!» — пёрла из Севы злость, но он сдержался, задавил в зубах слова.

— Нет, не стоит, — так же тихо ответил он и отошел к маши­не. Парень долго и подозрительно смотрел ему вслед.

«Знает, — подумал Сева, чувствуя спиной его колючий взгляд, — что этой ночью два бродяги хотели ограбить и изна­силовать ту Фаину! Уже наклепала... Эх, Фаина... Сердце твое стылое...»

«СуперМАЗ» стоял на месте, замороженный и неживой, стоял вроде бы и не так далеко от заправки. Водитель помог разжечь лампу, которую Сева с трудом отыскал в сугробе, растопить и слить летнюю солярку. Болели отмороженные руки, мороз хватал за них, сжимал тиски свои каменные, но уже не пугал своей откровенной, безысходной силой.

Техника новая, вдвоем скоро сладили, и вот уже «СуперМАЗ» оттаял, ожил, урчит спокойно и ровно.

— Доедешь? — спросил водитель.

— Доеду, не боись. Как зовут-то тебя?

— Мишкой! — засветился улыбкой парень.

— Ну, белобрысый ты, полярный Мишка, спасибо тебе, век не забуду...

Сева забрался в кабину — тепло и привычно уютно, — воткнул передачу. Машина, медленно пробуксовывая, сползла на дорогу. Махнув рукой все еще стоящему Мишке, Сева придавил педаль газа. Потом потянулся к приемнику, щелкнул переключателем. Голос диктора монотонно-спокойный, такой домашний: «По обла­сти усиление морозов до минус тридцати пяти — тридцати восьми градусов, ветер восемнадцать-двадцать метров в секунду, снего­пады. Напоминаем тем, кто в пути: товарищи водители, будьте особенно внимательны к техническому состоянию ваших транспортных средств — отказ автомобиля в дороге в такую погоду может привести к непоправимым последствиям...»

Сева выключил  приемник,  шлепнул ладонью по приборной доске.

— А ты у меня технически исправен, а? Исправен, конечно... Да что толку? Всегда найдется какая-нибудь паскуда...

С грузом Сева опоздал. Влетело ему за это, как полагается, а заодно и за то, что напарник заболел. Но почему он опоздал и как заболел Витюня, Сева уперся, не рассказывал никому — еще добавят, да как следует, и за то, что бросили на дороге груз и машину, рванули спасать свои шкуры, не проявили героизма... Как раз того, которым часто оплачивают чью-то халатность или разгильдяйство...

На обратном пути Сева заехал к Витюне. Ничего, поправля­ется... Только языком теперь чешет мало да смотрит грустно как-то. Про Верку досказать не схотел. Подпортил его мороз ма­ленько...

Ростов-на-Дону, 1981 г.