О С К О Л К И - 3
Человек из обоймы
Жила-была в эпоху Советов такая милая газета по имени «Кооператор», а я в ней – ответсекретарём. Должность не из весёлых, местами даже нудноватая. Главред, Алексей Иванович Жмуров, с судьбой больше трогательной, нежели трагической, и уже сильно утомлённый, улавливал в моих глазах нечто вроде тоски и разбавлял её командировками… А «трогательное» в судьбе Алексея Ивановича состояло в том, что в прежней, газете гораздо солидней, которую редактировал, каким-то образом слово марксизм образовалось на выходе в мраксизм. Это и повергло его в «Кооператор».
Наказание, прямо сказать, смехотворное. В сравнении с тем, что случилось, к примеру, с его коллегой из Ставрополья двенадцатью годами раньше и в похожей ситуации, правда, при слове Сталинград. А «падение» Алексея Ивановича, думаю, «оттепель» смягчила . И не только его… Уж как не «вылизывай» её, эту газету (и бригадой корректоров, и дежурным редактором, и «свежей головой»), а утром читаешь готовенькую - всё одно какая-нибудь «блоха» проскочила.
О командировках… Начиналось с запева, после которого хотелось тут же оседлать коня и с шашкой наголо - на вражеские капониры. Запев - голосом расслабленным, сведённым до интима: «Геннадий, это задание я могу доверить только тебе…». Коллеги, однако, слышали и угибали головы, дабы не прыснуть смехом. Каждый, и не раз, проходил через подобное «доверие».
На этот раз к магической фразе редактор прибавляет открытый конверт: «Проникнись и… развороши».
Письмо из посёлка. Бывал. Богатый, крупный посёлок. В нём и кафе, и столовая, и клуб, и гостиница, и техникум… Письмо от его учащихся. Страдательное. Мол, каждое лето их пользуют борщами с кислой капустой, а компоты – из дубелых позапрошлогодних сухофруктов. Между тем, полки ломятся от нового урожая. А ещё котлеты… Не котлеты, а недожаренные лепёшки, больше сырой картошкой шибают, нежели мясом пахнут.
В общем, всё оно так и было. Так и образовалось в газете.
Скоро и ответ поспел. Сочинители – председатель поселкового потребительского общества и секретарь партийной ячейки. Ну и: «…Изложенные в статье факты подтвердились. Директору столовой (имя рек) объявлен строгий выговор по партийной линии с занесением в учётную карточку. Он уволен с занимаемой должности за допущенные серьёзные упущения в работе…».
В последнем я узрел перехлёст. Не ожидал. Стал домогаться у главреда смягчить как-то… Порывался к самому председателю облпотребсоюза … Чтобы, значит, без увольнения. Мол, человеку довольно и выговоров для осознания…
Уловив, что от переживаний моя трудовая активность несколько упала, Алексей Иванович насадил роговые очки на свой репчатый нос и душевно, сочувствуя: «Геннадий, ты уж слишком того… Береги себя. Только ведь начинаешь… - И совсем загадочное: - Этот человек из обоймы…».
Насчёт «Береги себя»… Первый инфаркт «заработал» в довольно младые годы, в газете. Только не в этой, в пору «развитого социализма», а в другой, рангом повыше и пошире, где тоже бодался с «отдельными недостатками», а «призрак коммунизма»… Кажется, ещё маленько натужься и вот оно: «Каждому – по потребности».
… Мы столкнулись в недрах облпотребсоюза, где я по старой памяти пользовался иной раз общепитом. (Славная столовая, с «широким ассортиментом» и возбуждающим аппетит запахом, а главное – ценой приманчивая). Он первый поздоровался и даже приобнял. И очень по-доброму и в то же время по-деловому: «Заходи. Если что надо, решим. Здесь теперь моё рабочее место. Я тут начальником отдела. Спасибо тебе, помог тогда выдраться из той дыры. – Я молчал, придавленный и этой встречей, и заоблачным взлётом бывшего директора поселковой точки общепита, уволенного «за допущенные серьёзные упущения в работе». А он совсем разоткровенничался: - Теперь я заведую питанием всей области. А когда в масштабах, то отдельные огрехи отдельной личности не так и заметны…».
Я возвращался в редакцию и внутри, к собственному удивлению, сладко пощипывало: «Обойма» - это, выходит, не такое уж плохое дело. Чего там… Почти всякий из нас в какой-нибудь да «обойме». И она, «обойма» эта, вроде оберега.
Но вот с коммунизмом не сладилось. Однако… На грани 60-х прикоснулись. Хлеб в столовых безплатный, а жареные бычки, приправленные томатом, - 40 коп. за кило. При стипендии в 22 рубля и чаем с сахаром за 3 копейки можно было протянуть месяц... Но вот и другое «однако»…
У излучены перед Старочеркасском случайно столкнулся с безконечной вереницей плывущих по фарватеру с равными интервалами буханок хлеба. Впечатление, будто их укладывал на воду некто, озабоченный гармонией. Зрелище захватывающее, жутковатое… Ещё не изгладилось в памяти голодное послевоенное детство.
Хлебная дорожка тянулась от уходящего туристического теплохода «Москва –
Ростов-на-Дону».
Свет жизни
Портрет на обложке… Да ведь это Джоконда… Всё видит. Всё понимает. Всё прощает. Всё – из глубины. Есть и отличие. В глазах – свет, они распахнутые, а не сверлят с едва уловимым прищуром эту жизнь.
Открываю. Трудное расставание с прочитанным, переход к новому... И вот:
«…Прожив беспечно много лет,
Вертя привычно круг недельный,
Вдруг осознать себя как свет,
С небесным светом нераздельный…».
Виктория Можаева.
Четыре строки… А ведь в них, пожалуй, - вся суть христианства.
Весенний этюд
Трое – по тропинке весеннего парка. Двое (он и она), со сплетёнными пальчиками, впереди. Третья, видимо, подружка, всё порывается сравняться. Но плотно подступающие к дорожке кусты не позволяют. Она без умолку что-то лопочет, в чём-то убеждает… Двое, как бы мимолётно, обмениваются взглядами, великодушно улыбаются, кивками выражают то ли согласие, то ли сочувствие. Но вряд ли слышат и видят её.
Застывший кадр
Полуистлевшие деревянные заборчики… Запущенные усадьбы… Редкой тенью - человеческая фигура во дворе. По всему, хуторок покорно ждёт своего последнего часа.
Разбитая улица… Преклонных лет женщина, стараясь не угодить в скрытые густым месивом колдобины, нащупывает их клюкой.
Женщина в резиновых сапогах, в фуфайке, подпоясанной красным кушачком. Из-под пухового платка выбиваются тронутые сединой волосы. В её глазах, в лице, в том, как она перебирает ногами, помогая себе клюкой, что-то неистовое, горячное, заряженное одной целью.
Голос за кадром: «Бабушка, сколько вам лет?».
Женщина останавливается. Какое-то время раздумывает. Потом не слишком уверенно и как бы даже удивлённо: «Мне восемьдесят семь лет». Будто очнувшись, срывается с места, вскидывает руку с клюкой. Словно обвиняя тех, кто снимает её на плёнку, захлёбывается криком: «Я жи-ить хочу!.. Жи-ить!.. Жи-ить!.. Я хочу жи-ить!»…
Когда мне бывает худо, я вижу разбитую, в лужах, хуторскую дорогу, седую женщину на ней, слышу рвущиеся из самой души: «Я жи-ить хочу!.. Жи-ить!..».
Теперь я спокоен
Пингвины. Оказывается, каждое из этих забавных созданий потребляет в сутки рыбы весом своего туловища. А за один год это планетарное сообщество поглощает 25 миллионов тонн… «Э-э, - думаю себе, - вот отчего полезная во всех отношениях морская рыбка в мой бюджет не укладывается».
Теперь я спокоен.
Как и людей…
Летом пчела живёт 10-12 дней. Зимой – пять-шесть месяцев. Разумеется, и там, в тёмном улье, в замкнутом пространстве, продолжается работа. Но звание-символ «пчёлы» мы связываем всё же с их мимолётной, открытой жизнью, временем медового сбора.
Наверное, как и людей…
П о б е д а!
Конкурс молодых дарований. Девица заканчивает петь и с наигранным вожделением внимает членам жюри. «Судьбоносное» решение за председателем, мэтром эстрады, известным своей неподкупностью и голосом сопрано, неожиданным для лиц мужского пола. Он вскидывает завитую голову и сладкозвучно вещает:
- Вы настоко сексуальны… Конечно: «Да!».
Наквакали
Утренняя зорька. Сижу в лодке, жду… Глухо. И окрест тишина. Даже птичек не слышно. Хотя пора бы уже пробудиться.
Солнышко выклюнулось. И тут, словно по команде, от недалёкого камышового островка - истошное кваканье. Солирует одна, особо горластая лягва: «Ии-ррод!.. Ии-ррод!.. Ии-ррод!..». Минуту, другую…
Невызревшее Солнце давит тяжёлая чёрная туча. Будто со скрытой привязи срывается шальной ветер, сечёт острыми градинами. Крутая гривастая волна вздымает на дыбы лодку, рвёт якоря…
Такой он бывает, Тихий Дон.
Жертва сервиса
По дороге на рыбалку:
- Витя, ты чего такой смурной? Недоспал что ли?
- Представляешь, сегодня она обозвала меня ослом.
Это было не первое напутственное слово Витиной жены. Но сравнение с чктырёхкопытным, да ещё таким креативным – впервые. Решил больше не утешать, а пробудить, так сказать, чувство собственного достоинства. Тем более, что Витя его вполне заслуживал. Универсал-многостаночник в какой-то богатенькой фирме. Заработок – позавидовать. А уж рыбак… Мурый, удачливый…
- И ты всё терпишь…Молодец! Мазохист что ли?
- Да! Терплю! – В голосе неожиданное - то ли жертвенное, то ли стальное. А затем - такое размякшее:
- Она рубашки классно гладит. Штаны – тоже. Стре-елки… Обалдеть. А вареники!.. Хоть с тушёной капустой, хоть с картошкой да лучком, хоть с творогом… Да хоть без ничего! Ленивые…
Витя пел потом про котлеты, а у меня слеза катилась.
Заговорил
Ванечке скоро четыре года, а он не говорит. Родители издёргались. По врачам да по бабкам избегались. Дед предлагает: «Возьму-ка я его на рыбалку. Рыбалка да водичка живая душу лечат». Родители разохались, но отпустили.
Уютное, с родниковой водой, плёсо. Только клёва ... «Поздновато собрались». - Это дед себе под нос.
Уже и в желудке томление. Разложил на скатёрке прихваченную из дома снедь. И тут внук вскакивает да во всё горло: «Де-ед, клюёт!». И показывает на суматошно подпрыгивающий свинцовый подвесок. Дед, как на автомате, цап жилку…
Минут двадцать вываживал. Саза-ан… На шесть кило. Не меньше.
Передохнул, глазами – на внука. И - заикой: «Вваня, тты ззаговорил! А чего ж рраньше-то ммолчал?». Внук обидчиво кривит губы: «А о чём раньше было говорить?!».