День в 41-м

На окне поутру заалела щеками герань. 

Во дворе толстый кот подставляет июньскому солнцу 

золотые бока. У околицы слышится брань, 

и соседка спешит за водой к голубому колодцу.

Утопая в ромашках босыми ногами – бежим,

растворяясь в лугах, перелесках, смеясь и кривляясь.

Мы не знаем о том, что окутает улицы дым

через несколько дней. Мы тогда… Мы ещё… Не боялись.

Светлячки освещали наш путь до прозрачных озёр, 

где большая луна отражалась в задумчивой глади. 

Через несколько дней хуторок превратится в костёр, 

а пока «казаки и разбойники» здесь на закате. 

Нам в четыре утра диктор скажет, что время – взрослеть.

Но о том, что останутся в прошлом озёра и хутор,

что земля и герань обретут одинаковый цвет

мы узнаем не сразу. И время застынет, как будто...

Пятна

«Не может быть добрым рождённый от злого отца». 

И злым быть не может, коль мать – воплощение света.  

Слова не пророка, а греческого мудреца,

но можно ли верить неписаным этим заветам?

Во мне – две судьбы, две дороги. Во мне – два лица.

И каждый мой день – это личный мучительный выбор.

На небе единство троих: Сына, Духа, Отца,

но кто-то внизу лечит раны, целует ушибы…

А слышно с небес, как мы молимся, стукаясь лбом?

Быть может, привитая «истина» всё же превратна?

Здесь Зло побеждает. Его называют Добром. 

И каждый прохожий с рождения чем-то запятнан. 

Южный Ростов

Огради, всемогущий Боже 

от распутий больших дорог. 

Мы с тобой – что угодно сможем,

не оставь же меня, мой Бог. 

Я молилась святым иконам,

целовала твой светлый лик.

В этом городе сталь с бетоном,

в этом городе спит родник.

Спит и видит стрекоз пятнистых,

спит и видит простор небес.

И под сенью ветвей тенистых

оживает мой Южный лес. 

Я дышу… задыхаюсь, Боже!

В этом городе смог и дым.

Но смеётся в толпе прохожий, – 

и становится лес чужим.

И становится лес – дорогой

бесконечной, как горизонт.           

И людей бесконечно много, 

и машин, и везде – ремонт. 

В этом городе ночью звёзды

на людей не хотят смотреть.

Разрушаются птичьи гнёзда.

больше некому в небе петь.

А мне чудится шелест крыльев,

и родник у разутых ног.

Этот город окутан пылью, – 

не оставь же его, мой Бог.

Послушай

Он говорил: «Внимательно посмотри, 

видишь, на ёлках ночью горят огни? 

Мало кто знает, что это – людские души. 

Ты помолчи. Помолчи и меня послушай».  

Я отвечала: «Это – гирлянды свет,

вас обманули». Мне было восемь лет, 

бабушка ель зажигала под самый вечер,

тонкая шаль обнимала худые плечи...

Разве могла я верить чужим словам?

Он говорил: «Смотри, я построил Храм,

в нём долгожданный покой обретают души. 

Ты помолчи. Помолчи и меня послушай».

Я отвечала: «Что мне Ваш храм? Приют.

Рай для бездомных. Завтрак там подают?».

Вечером бабушка чай наливала сладкий,

я заполняла стихами листы тетрадки. 

Годы спустя смотря на гирлянды свет, 

я возвращаюсь в глупые восемь лет. 

Он говорил, что на ёлках – родные души…

«Здравствуй, любимая ба. Это я. Послушай...».

…я целую тебя

На донском берегу и в калмыцких степях,

на вершине Ай-Петри и в дебрях Джанхота,

улыбаюсь в ответ, а потом, второпях,

я целую тебя на фото.

В городах-крепостях, на корме у «Ассоль»,

за бортом, где морские глубины – бездонны,

я целую тебя, ощущая мозоль

на широкой сильной ладони.

Детство

В ладонях моих догорают остатки лета,
я в нём беззаботна, я в нём покоряю сосны,
а мир – комбинация запахов, звуков, цвета…
Но дома твердят, что пора становиться взрослой.

В ладонях моих шелестит и желтеет осень,
ныряю, как в прорубь, в прохладу ночной аллеи.
Но кто-то неблизкий меня непременно спросит:
наступит ли день, тот, в котором я повзрослею.

В ладонях моих замерзают зимой снежинки,
в метели и вьюги приходится быть смелее.
И в карих глазах расцветают теперь смешинки
когда говорят, что я стала чуть-чуть взрослее.

В ладонях моих собирается дождь весенний,
и в сводках погоды – цепочка привычных бедствий.
Пришлось повзрослеть, только каждое воскресенье,
без четверти девять во мне оживает

детство.

Наружу

Прежде слушала я –

на отливе мурчали коты, 

а теперь шум машин

заглушает мелодию эту.

За высоким забором

мелькают чужие зонты,

и застрявшие в пробках,

мечтают о солнечном лете.

К декабрю, говорят,

вновь откроют на Западный мост,

только «скорая» там

не успела спасти человека...

И к концу января от сугробов

осталась лишь горсть

грязно-серого снега.

Ростовом забытого снега.

Между мной и другими –

«заплаканный» стеклопакет,

молча смотрят коты,

отражаясь в коричневых лужах.

А меня согревает

на плечи

наброшенный плед,

и мне вовсе не хочется

выйти из дома

наружу.