31 января 2021 года выдающемуся таганрогскому поэту  Владимиру Моисееву исполнилось бы 80 лет. К сожалению, автор ушёл от нас в сентябре 2016 года.
Представляем подборку его стихов.

 

 

Моисеев Владимир Валентинович

 

 

* * *

 

Ребенок плачет –
зубки режутся.

Кричит, пеленки вороша.
Утихнет боль –

и вновь забрезжится
спокойная улыбка малыша.

 

Но

      что-то
ждёт его больней.

Однажды,
остро, до озноба
прорежется душа.

А с ней

страдать и мучиться
до гроба.

 

 

 

* * *

 

В древесных жилах стынет сок,
его до мая и не жди.

В природе всё –
                   наискосок,
и птичьи стаи,
                   и дожди.

 

И ветер, в сумерках кочуя,
несёт то листья, то песок...

Я в жизнь свою

смотрю, прищурясь.

В ней тоже все –

               наискосок.

 

Но мне годов не надо пресных.

Я принял истины глоток.

Судьба бывает интересней,
когда чуть-чуть –

                     наискосок...

 

 

 

 

 

 

ВЕЧЕР 1945 ГОДА

 

Месяц в небе –

   как ржавый осколок.
Смех и пляска за нашей стеной.
Воротился с войны дядя Коля,
забинтованный сединой.

 

Керосинки мигает пламя.
Патефона какой-то мотив.

И стоит у стены моя мама,
в одиночестве пальцы сцепив.

 

Мне три года.

Сижу на пороге.

Жду от папки подарок –

                                    коня.

И тогда

подошло ко мне горе
и погладило молча меня.

 

 

* * *

 

Базар гудел.

Смешались краски броско:
цветы, арбузы и горшков эмаль.

Он шёл.

Болталась на груди авоська,
цепляя потемневшую медаль.

 

Вокруг – толпа роилась

                               густо, рьяно.

Он брёл сквозь гул,
клонилась голова.

И были плоско всунуты в карманы
поношенной штормовки рукава.

 

В рядах –

              к рыбешке приценялся глухо.
Порой кривился жесткою щекой.

И тут сказала бойкая толстуха:

– Не надо, дядька, грошей.

                                 Бог с тобой!

 

Взглянул в сердцах

                и передернул бровью:

– А ты бери!

Вот здесь возьми, в кармане.
Взбугрились желваки его сурово,
как будто ковырнули в старой ране.

 

Он уходил,

сутул и неприветлив.
Притихли все.

(Он резок был, но прав).
И, как ребёнок,

шел с ним рядом ветер,

держась привычно

за пустой рукав.

 

* * *

 

В одном кармане –

               медный звон гроша.

В другом кармане –

               соловьи поют.

Россия, –

       ты открытая душа.

Открытая,

      как на дороге люк.

 

Сие открытие
    дарю я Богу.

Иду, крещусь,

          не глядя на дорогу.

 

 

 

ПОДСОЛНУХИ

 

Тугой бурьян мне драит сапоги.

Я напрямик иду в одно селенье.

Подсолнухов тяжёлые круги

Уже полны душистого затменья.

 

Густеет вечер… У Миус-реки

Покорно охнет подо мной копёнка.

Увозят с поля гул грузовики,

И колосится песня перепёлки.

 

Мне снится, что ремень натёр плечо.

Походный марш, армейская дорога.

И снова в сон мой входят горячо

Подсолнухи под тихим Таганрогом.

 

Меня разбудит гром под дальним гребнем,

И дождь ударит о степное дно.

Большим подсолнухом нагнётся небо.

То светом, то затмением полно.

 

* * *

 

Лампочка перегорела.
Перегорела,
       быть может, –
                     эра.

Всё относительно.

Крово-

смесительно.

 

Новую лампочку
              в ночь вкручу.
Комарья

жадный стон приручу.
Хлынули –

           кровососущие.
Демонстрация сущего.

 

Комары залепили лампочку.
Древний вершат самосуд.
При этом,

  как будто ластятся,
и свет,

  словно кровь, сосут.

 

 

 

 

 

ЛЮБОВЬ СОЛДАТА

 

Я люблю тебя –
                        голую.

И от волчьей тоски
рот целую твой,
                  горло
и впиваюсь в соски.

 

Я люблю тебя –
                        голую.

И, в блаженство летя,
гну тебя,

как подкову
золотого литья.

 

Из тебя,

 злато-рыжей,
что привыкла блистать,
всех любовников выжму,
чтоб единственным стать.

 

Я люблю тебя –
                        голую.
Эту нежность продлю,
чтоб в счастливой агонии
простонала:

                       – Люблю!

 

 

* * *

 

Помню шелест листвы и крыл,
и вечернюю нежность полей.
Ничего я еще не забыл
в перелетной улыбке твоей.

 

Только ты позабыла тог год,
в золоченном замкнулась кольце.
Та улыбка

             уже не цветет

на твоем сиротливом лице.

 

Но однажды
взойдешь на крыльцо.

Может, вспомнишь тот вечер,
как знать?

И улыбка заденет лицо.

словно ласточка

водную гладь.

 

ПОЛОСКА

 

Я многих женщин искренне любил.

А вот теперь –

                   их лица позабыл.

Транзитными огнями электрички

они в полоску легкую слились.

Простите, милые,

мордашки, личики!

Но так летит,

                   черты стирая, жизнь!

 

Мелькнет лишь челкой

иль серьгою броской,

иль смехом прозвенит –

                               кричу: – Держи!

Я не забыл тебя, моя полоска.

Ты явь моя,

И сны, и миражи…

 

Когда в свой крайний час

                               я лягу плоско,

Когда возьму у жизни я расчет,

сверкнет вдали,

Как молния,

                   – полоска

И тьму на миг –

перечеркнет.

 

 

***

Равнина, ветер и закат.

Смотрю, как лист в закат уносит,

как плавно листья в синь летят,
Крылами обнимая осень.

 

Вечерняя ведёт нас стёжка.

А там, вдали – по ходу журавлей,

деревня растянулась, как гармошка,
и ветер жмёт на пуговки огней.

 

Мелодия осенних чувств,

она сквозь нас прохладой плещет.

И потому я бережно молчу,
прощально обнимая твои плечи.

 

А в сумерках уже завязли вязы.
И в небе млечном намело золы.
Нам верилось, что узы нас связали,
да захлестнулась ниточка в узлы.

Скажу: – прощай!
Прощай! – твой взгляд ответит.

Ты это слово сердцем пожалей,
как степь жалеет,
как жалеет ветер,
перебирая пуговки огней.

 

 

ЛЕСНОЙ РАЗГОВОР

 

На поляне зимою
собрались три пенька
и стоят под луною,
как три старика.

 

Для порядка помедлив,
первый пень произнес:

– Ныли корни намедни.
Будет вьюга, мороз.

 

А второй полуночник
тяжело пробухтел:

– Хорошо бы костерчик,
я бы спину погрел.

 

Самый древний и мглистый –
погрузился в печаль:

– Снова снилось,

                    что листья
под грозою качал.

 

 

СТЕНА

 

Была обычная стена,
стояла, холодела.

Но вот сползла по ней
спина

в рубахе смертной, белой.

За годы

много их сползло
в последней
смутной дрожи.

Добро казнили,
или зло?

Как знать?

Все спины схожи.

Стена привыкла в полутьме
к тяжелому сползанью.

– Скажи, стена,
откройся мне.

Ты помнишь боль,
страданье?

 

Вокруг стоял бурьянный зной.
Ответ был полон мглою:

– Ты прислонись ко мне
спиной

и я, быть может,
вспомню.

 

 

 

ПОПУТКА

 

До станции «Калинка» –

                                   три версты.

Я тормознул не «Жигули» –

                                       телегу.

У деда жесты и слова просты.

Я рад попутке, сумеркам и снегу.

 

Согнулась Пантелеича спина.

Он с хрипотцой кого-то

                                   мудро кроет:

– Ведь их осталось, –

                                  мерин и она.

А упряжь?

            Тьфу!

Уже чинить не стоит.

 

Без лошади нельзя,

                      как ни крути.

Дед курит молча и вздыхает тяжко…

Старинного тележного пути

Всего осталось –

          на одну затяжку.

 

 

 

* * *

 

Ложится и меркнет пламя,
если долго на пламя смотреть.
Давай мы его помянем.

Оно ведь старалось греть.

 

Ложится усталое пламя.
Пламя, как будто знобит.
Давай мы его помянем.

Оно ведь старалось любить...

 

Тени шатались плавно.

Был зоркий полночный час.
Мы –

       поминали пламя.

Оно –

       поминало нас.

 

 

* * *

 

К морю – праматери –
               я прильну,
услышу глубин глаголицу.
Море кладет

за волной волну.
Поклонно за нас

               оно молится.

 

Молится море.

В песок поклоны.

В песок –

        а не в холод плит...

И поют

всей земли колокольни,
встречая

        праматерь молитв.

 

 

 

 

 

 

* * *
Погост цветёт, как дикий сад.
Здесь не красуются ни мрамор, ни гранит.
Но каждый нищий крест – крылат,
Хоть в землю насмерть врыт.
 

Когда протрёшь ты жизнь до дыр
И трав услышишь голоса, –
Возьмёт он душу на буксир
И вознесётся в небеса.
 

Пока я жив, – (признаюсь, кстати,
Что бесконечно грешен я)
Прошу одно лишь, – не оставьте
Пригорок мой без журавля.