К 65-летию члена ростовского отделения СП России Александра Александровича Кравченко/
Редакция сайта желает автору здоровья, вдохновения и читателей!
ПЕРПЕНДИКУЛЯР
I
Владимир Сергеевич Канонихин брился механической бритвой перед зеркалом. Он тер рыхловатые щеки и насвистывал мотив песни о «поручике Голицине и корнете Оболенском». Свист выходил плывущим: <Фюо-у-уу-у-ю», но мотив угадывался безошибочно. У Владимира Сергеевича было прекрасное настроение. Нынешний воскресный день обещал быть легким, приятным и неутомительным. Закончив бриться, Владимир Сергеевич плеснул в ладонь одеколон «Лаванда» и, похрюкивая от удовольствии, примялся растирать щеки и шею.
Владимиру Сергеевичу было чуть за тридцать. Еще не утомленный временем мужчина среднего роста, может быть, чуть полноватый с вида. Волосы имел темно русые и кучерявые, глаза кофейного цвета с темным ядрышком зрачка вытянутый вперед тонкий нос придавал лицу выражение любопытное и ехидное. Владимир Сергеевич трудился на металлургическом заводе токарем-расточником; начальство ему доверяло обработку самых сложных деталей в цехе. Профессиональное мастерство, пожалуй, и определяло его жизненную стабильность, какую-то невидимую защищенность от жизненных случайностей и злокачественных обстоятельств. И завершая этот неброский портрет знакомые всегда поясняли, что Владимир Сергеевич - отличный семьянин. И это была совершеннейшая правда. С женой Эльвирой — блеклой блондинкой, рано состарившейся, с грустными мечтательными глазами они растили троих детей: Сережу, Васю и Раечку.
Если уж быть откровенным до конца, то Вася своим появлением на нашей грешной земле был обязан лишь тому, что вторым ребенком родился он, а не девочка, то есть Раечка. После первенца мама Эльвира с отчаянной решимостью самоубийцы заявила, что будет рожать до тех пор, пока не родится девочка—Раечка. Девочка-Раечка родилась третьим ребенком. Канонихины после этого, очевидно, успокоились, зажили как-то сдержанно и аккуратно, и ничто в этой жизни не предвещало какую-либо бурю или хотя бы умеренную грозу. У них была четырехкомнатная квартира на втором этаже многоэтажки в заводском микрорайоне.
Весной, на заводе, согласно очереди, Владимир Сергеевич приобрел автомобиль «Жигули» восьмой модели.
Во времена денежной инфляции и нравственной девальвации жизнь у Канонихиных текла, как речка в устоявшемся гранитном русле. А вокруг все судорожно дергалось, чью-то стороннюю жизнь лихорадило. Политический климат в стране из умеренного сместился в резко-континентальный, горизонт заволокли грозовые тучи.
Бабочка трепыхала нежными крылышками и дотрепыхалась. Уже в незримом пространстве зрел свод обстоятельств и случайностей, выкристаллизовывалось событие...
Буднично зазвонил в прихожей телефон.
— Вова! — окликнула жена. — Возьми трубку. Неужели не слышишь, как звонит?
Владимир Сергеевич в это время стоял у окна и грустил вместе с осенью, отчаянно сопереживал увяданию земной красоты: листья на кустарнике у газонов осыпались и разлеглись разноцветьем на усыпающей жухлой траве; чистое спокойно утреннее солнце видно из-за домов не было, но оно ощущалось в прозрачном, схваченном золотинкой воздухе,
— Вов-ва!!!
Владимир Сергеевич неохотно отпустил штору, и чудная картина захлопнулась бежевой завесой. Звонил Саня Гаев - молодой человек двадцати двух лет, студент третьего курса геологического факультета, второй год пребывающий в академическом отпуске. У Канонихина с Гаевым были общие интересы: рыбная ловля и спичечные коробки. Точнее будет сказано, наоборот — на первом месте стояли спичечные коробки а уже на втором — рыбная ловля.
— Ты понимаешь! — орал Саня Гаев откуда-то из своего далека. — Чудовские спички! Коллекционные! К вечеру готовь тачку... Поедем и выцыганим...
Это было любимое словечко Сани Гаева: выцыганим!
Владимир Сергеевич кривился и отставлял трубку от уха; больно уж кричал Саня Гаев и слышимость удивительно прекрасная была. Только вот голос неживой — медный и сухой, высокого тембра и какой-то стреляющий. Владимир Сергеевич покорно пообещал приготовить машину и положил трубку.
— Вова, кто звонил? — поинтересовалась жена.
— Да, Саня ж, Гаев. Кто ж...— обиженно отмахнулся Владимир Сергеевич,
Обижаться ему, в общем-то, не на кого. Но вот возникло чувство обиды откуда-то из небытия; обиды и раздражения. Со старшим сыном Сережкой он собирался сходить вечером в кино на французскую кинокомедию с Пьером Ришаром в главной роли. Саня Гаев своим звонком рушил так хорошо спланированный воскресный день. Но ради нового спичечного коробка стоило отставить посещение кинотеатра.
Захотелось курить. Да так захотелось, что во рту прошла горькая слюна: горькие времена горького дефицита наложили лапу и на сигареты. Заводскую пайку—четыре пачки, на которых Минздрав СССР категорично предупреждало о вреде курения для здоровья, Владимир Сергеевич уже изничтожил; аккуратно выкурил до обжигающего пальцы «охнарика». Но было! Было у него «бычкохранилище» в ванной комнате на шкафчике, в старой мыльнице. И сейчас, с замиранием сердца и печальной радостью он достал окурок и вставил его в мундштучок, изготовленный из старой авторучки. Окурка хватило всего на пять затяжек, но легче отчего-то стало на душе. Впрочем, почему отчего-то? Ясное дело - от этих самых пяти затяжек на душе стало вольготнее и проще. Засвистал Владимир Сергеевич мотивчик эмигрантской песенки: прямо чудно.
—Вов-ва! — крикнула жена Эльвира из комнаты мальчиков - просто так, на всякий случай.
Владимиру Сергеевичу было лень отвечать. Он молчал.
Бабочка случая трепыхала нежными крылышками — такими фантастически-узорчатыми, с удивительнейшей яркой расцветкой. Трепыхала крылышками.
Эй, гой еси, бабочка!.,.
П
Николай Васильевич Цыбиков принял ванну, обернулся ниже пояса махровым китайским полотенцем с веселенькими попугайчиками по голубому полю, стоял брился опасной бритвой перед зеркалом. Придерживая себя за подбородок левой рукой, правой ловко орудовал, счищая лезвием с щек обильную пену. Закончив бриться, он сполоснул над раковиной бритву, оттянул солдатский кожаный ремень, закрепленный к батарее отопления, подправил бритву, аккуратно сложил ее и засунул в кожаный чехол.
Николай Васильевич брился только опасной бритвой.
На ладонь он выдавил крем «Корсар» и принялся растирать лицо, ощущая при этом легкое приятное жжение. В заключение утреннего туалета он прополоскал горло, издавая при этом радостные звуки унитазного бачка. Выходя из ванной, он громко запел приятным баритоном: «Жили у бабуси, два веселых гуся — один серый, другой белый — два веселых гуся».
В комнате он переоделся в спортивный костюм фирмы «Адидас», подошел к зеркалу, висящему в прихожей, расчесал волосы щеткой. Это был высокий стройный мужчина тридцати лет. У Николая Васильевича коротко стриженные светлые волосы, которые он расчесывал на аккуратный пробор. У него маленький вздернутый нос. Выражение лица добродушное и ,в тоже время, какое-то залихватское. Такой тип мужчин обычно нравится женщинам...
Николай Васильевич был холост. Он жил в однокомнатной квартире, так называемой «хрущебе»—-хрущевском доме в центре города рядом с центральным «Универмагом». Молоденькая директорша магазина Зиночка Попырыскина, получившая эту должность сразу по окончанию института, часто засиживалась в гостях у Цыбикова допоздна, иногда оставалась ночевать в этой квартире...
Николай Васильевич подошел к окну, отдернул штору: в маленьком скверике между домами, в деревянной беседке, оплетенной диким виноградом, несколько человек играли в домино. Пожилой мужчина с лицом сенбернара выгуливал у дома болонку. Болонка громко тявкала на хозяина, а он сенбернарьим своим лицом радостно улыбался и кивал головой в такт ее тявканью.
Николай Васильевич был в звании капитана, служил в районном отделении милиции. Вот-вот ему должны были присвоить майора.
В этот воскресный чудесный день в семь часов вечера он должен был заступить на дежурство. В отделе держались идиотской практики — офицеры два раза в месяц должны были «сходить» в ночное дежурство. Все это было не от хорошей жизни, людей в отделе не хватало.
Попытался Цыбиков читать детектив «Каменные джунгли» Джеймса Чейза, но что-то не читалось... Включил телевизор, был у него маленький переносной цветной телевизор «Юность», показывали сессию Верховного Совета СССР. Он покривил досадливо тонкие губы и отключил телевизор. На-до-ело. Все надоело. Николай Васильевич был из тех людей, которые вышли из компартии и выступали за департизацию органов, но замполит Гребенщиков, нагловатый подполковник, умело затыкал рты на собраниях и пояснял свою позицию с этакой блуждающей улыбкой: «Еще не вечер...»
Вечер - не вечер, но как бы ночь не наступила. Может быть, за эту говорливость и вневременной скептицизм, и не присваивали Николаю Васильевичу майорское звание.
Лежа на кровати, Цыбиков задумался о своих взаимоотношениях с Зиной Попырыскиной, директором «Универмага». Может быть, она и встречается с ним из-за того, что он дружен с ребятами из БХСС, но тут же отбросил эти вкрадчивые мысли: очень уж ласковые были у Зиночки руки и жаркие губы. Очень... Черт с ними, со всеми — как-то так сразу он обобщил, и успокоился.
Зазвонил телефон. Не вставая с кровати, дотянулся рукой к тумбочке, снял трубку — так и разговаривал лежа. Разговаривая по телефону, он разглядывал серую блеклую бабочку, впорхнувшую в комнату через форточку, и удивлялся мысленно: откуда было взяться осенью бабочке? Странно это.
Лейтенант Смирнов из следственного отдела приглашал на рыбалку. Николай Васильевич разглядывал бабочку.
— Нет! — крикнул он в трубку.- Никуда я не поеду. У меня сегодня ночное дежурство. Вот так — завалюсь сейчас спать и все мне от ени до фени. Понятно?
Он бросил трубку и откинулся на подушку. А бабочка трепыхала своими крылышками, билась в оконное стекло, не силах вырваться наружу.
III
Владимир Сергеевич Канонихин вышел из подъезда и направился в сторону гаражного кооператива «Нива». Осеннее глубокое небо было подернуто розовой дымкой догорающего дня. Под ногами тихо и ласково шуршала опавшая листва, и от этого на душе было покойно и даже чуть-чуть радостно - осень настраивала на торжественный лад. Глумливо у мусорный контейнеров чирикали воробьи. В сквере горели костры, которые жгли ребятишки, приторно сладкий дым стлался над засыпающей землей.
На Владимире Сергеевиче старенькие джинсы фирмы «Орбита» и черная холщевая куртка с отложным воротником. Он выгнал из гаража машину, запер ворота. Тщательно вытер пыль на капоте, специальной губкой протер лобовое стекло, Цвет у машины Канонихина был перламутровый. Машина должна была идти на экспорт, но почему-то ее забраковали, и осталась она в родной стране, досталась Владимиру Сергеевичу. Знакомые автолюбители пылали и сгорали от зависти. Говорили, что в верхних эшелонах власти у Канонихина кто-то «схвачен», в высших сферах витает Канонахинский родственничек, что-то такое — двоюродный деверь троюродной золовки. Ничего подобного не было. Владимиру Сергеевичу слегка повезло при получении машины, вот и все. Канонихин выехал за ворота гаражного кооператива и, радуясь готовности машины выполнить любой маневр водителя, понесся к центру города. У светофора, бестолково-радостно, мигающего одновременно красным, желтым и зеленым, он с трудом вывернул из потока машин к кинотеатру «Комсомолец». Остановился у тротуара, выключил двигатель и покосил глаза на приборный щиток — оставалось еще пять минут, Владимир Сергеевич откинулся в мягком сидении, сцепил руки на груди и сладко зевнул, по-кошачьи сощурившись, и растянув губы кричащей буквой О. В это время в лобовое стекло резко забарабанили: Саня Гаев заглядывал в окошко и радостно улыбался. Владимир Сергеевич потянулся к противоположной дверце и поднял фиксирующую
кнопку. Сейчас же на сиденье ввалился с улицы Саня Гаев.
— Привет! — закричал он. — Ты словно немец пунктуальничаешь. Я тебя уже битых полчаса ладу.
Он улыбался тонкими полосками губ, поглаживая двумя пальцами редкие рыжие усики. У него была длинная худая шея и неряшливая рыжая шевелюра на голове.
— Не ори, — покривился Владимир Сергеевич:
Но Саня Гаев пыла не умерил, захлебываясь словами частил:
— Чудо! Чудо, а не день. Удачнейший! Великолепнейший! Сегодня всего Ельцина продал…
— Что? — разворарачиваясь к Сане Гаеву всем корпусом, удивленно спросил Канонихин. — Кого ты продал?
— «Исповедь» Ельцина загнал по двойной цене. Чистыми стольник наварил, — он щелкнул застежками «дипломата», откинул лихим движением крышку. — Во! Канонихин, смотри сюда.
В чемоданчике лежали две бутылки коньяка и коробка конфет.
— Гуляем, Володя...
Саня Гаев как-то нехорошо хихикнул. Исчезла чистота мгновения дружеской встречи, потянуло сквознячком приключения. И оттого так хихикал Саня Гаев, пританцовывая ногами, что спешил он в это приключение окунуться, словно в омут кинуться с крутого обрыва.
— Ты, что же мне здесь идиота рисуешь? Ты зачем меня сюда вытащил? — с горькими нотками в голосе поинтересовался Канокихин. — Ты мне, гад, вечер решил испортить? Я же с сыном собирался в кино сходить…
—- Володичка, — заспешил Гаев, повесив, словно вывеску на лице – выражение озабоченности и участия. — Есть спички. Есть коробка – удивительнейшая. Едем, Володичка…
Он тонкими длинными пальцами погладил усики, все заглядывал извиняюще в лицо Владимира Сергеевича.
— Кука едем? Пер-пен-дикуляр... — зло спросил Канонихин.
Слово «перпендикуляр» Владимир Сергеевич поминал в минуты великого раздражения, почему-то ассоциировалось оно у него с чем-то обидным, нехорошим, безысходным и, вместе с тем, трагичный; ну вот, одним словом — перпендикуляр: черточка вертикально, черточка горизонтально, почти что крест.
— Едем на улицу Кошевого, — заспешил Саня Гаев. - Поехали, Володичка.
Машина остановилась у старых трехэтажных домов. Улица была небольшая и напоминала переулок, шла с горки под уклон и выходила к реке на набережную, но там стоял запрещающий дорожный знак. Чтобы не загораживать проезжую часть улицы, Канонихйн был вынужден развернуть машину в узком проходе и задними колесами заехать прямо в клумбу между домами.
На первом этаже у обшарпанной двери, которую, видимо, не раз высаживали, Саня Гаев остановился, уверенно и требовательно позвонил. Дверь открыла невысокая женщина. На бледном лице, будто приклеенные, улыбались фиолетовые губы. Волосы какого-то совершенно убийственного зеленого цвета были схвачены в пучок на затылке. Она широко распахнула двери и, отступая в глубь коридора, неожиданным при ее низком росточке хриплым басом сказала:
— Сашка, сорванец, заждались. Думали, что не появитесь сегодня.
— Я, если что-то пообещал, так это железно, — хихикал Саня Гаев, заталкивая в квартиру Владимира Сергеевича.
В квартире ухала и гремела музыка. За столом в гостиной две девушки играли в карты. Чувствовалось, что Саня Гаев бывал здесь прежде и был знаком с компанией. Он уверенно подошел к столу, положил на него «дипломат», отключи магнитофон и, словно дирижируя невидимым оркестром, взмахнул руками.
— Девочки, познакомьтесь — это чудесный человек, маэстро токарного резца, любитель спичечных коробков — Владимир Сергеевич, или попросту - Володичка.
Канонихин, растерянный стоял на пороге гостиной, переминался с ноги на ногу и совершенно не мог определиться, как себя вести в этой ситуации с компанией.
Людочка, зеленоволосая хозяйка с конским хвостом, представила девушек: черненькую с курносым носиком и озорными карими глазами звали Галюсик; у второй — Эммушки или, как ее здесь называли, Мушки, самой молоденькой из всей троицы были разноцветные волосы. На шее, на обнаженных руках было множество цепочек и браслетов.
—Это металлисточка наша, — ласково погладил ее по волосам Саня Гаев.
Канонихина усадили в кресло к телевизору. Девушки собрали карты со стола. Гаев включил телевизор, и экран высветил заседание союзного парламента.
— И вновь тащилась яровая корова истории, которую доили неутомимые политики современности, — прокомментировал Саня Гаев и отключил телевизор.
— Спички, — напомнил Канонихйн.
Людочка сдернула резинку, и волосы цвета морских водорослей рассыпались по плечам.
— Конечно, все будет, но зачем спешить. — Она загадочно улыбнулась. — Саша нам обещал маленький пикничок. Что-то незатейливо-вертуозное, не правда ли?
— Людочка, если я что-то сказал — это железно.
Саня Гаев щелкнул замочками «дипломата» и жестом мага выставил на стол коньяк, положил коробку конфет. Девушки радостно взвизгнули и захлопали в ладоши.
— Ты прелесть, лапочка! Прелесть!
Саня Гаев снисходительно улыбался полосками тонких губ и поглаживал пальцами усики, заметил:
— Пикничок на обочине нашей бестолковой жизни.
После двух рюмок, раскачиваясь на задних ножках стула, Саня Гаев принялся рассказывать и хвастать, какое это прибыльное дело, торговля книгами:
— Вы знаете, книжный бизнес ничуть не хуже любого другого. И он нравственнее торговли джинсами, косметикой и прочей дребеденью. — Покрыв глаза белесыми ресницами туманно улыбнулся, — Книжный бизнес заставляет постоянно держать руку на пульсе времен. Что сейчас пользуется спросом? — он вздернул к потолку сосулькообразный палец с длинным ногтем. — Пользуются спросом книги Сахарова, Ельцина, Солженицына, недавних диссидентов, эмигрантов. Но толпа быстро устает от политических возлияний. То что было раньше запретным, стало доступным. Красная тряпочка не, раздражает больше быка. Затем будет низкого пошиба чтиво: детективы, фантастика, приключения, которые смогут человека увести от дурацкой действительности. И чем проще они, тем лучше. Что следующее?
— Что? — наивно откликнулась Мушка, аккуратно покусывая шоколадную конфету.
— Следующее будет повальное оздоровление нашего сознательного народонаселения: кинутся искать книги и пособия по восточной и народной медицине, труды астрологов, экстрасенсов и экстрасексов, — он улыбнулся и погладил усики. — Здесь надо вовремя подсуетиться, наладить поставку книг, и двойная, а то и тройная цена гарантирована. Главное знать конъюнктуру книжного рынка и каналы, по которым можно выйти на литературу, точнее, книги, которые рвут из рук. Поверьте вашему покорном слуге — торгуя книгами, можно жить весьма безбедно. Он посмотрел на Людочку, она поощряюще кивнула головой и многозначительно улыбнулась. Владимир Сергеевич сидел за столом, но не пил, сославшись на то, что за рулем машины: чем-то компания и приглянулась, особенно металлисточка Мушка. Вначале вечера он злился на Гаева, бросал на него взгляды, полные презрения и гнева, но уйти как-то не решился. Когда Мушка пригласила Владимира Сергеевича на тане, и в танце пощекотала милыми пальчиками за ухом, взлохматила ему волосы—будто волной окатило Владимира Сергеевича. Горячей волной. Загудела кровь, мощно выталкиваемая в организм здоровым крепким сердцем. Почувствовал он себя молодым, решительным и бесшабашным. На дальний-дальний план отодвинулась жена Эльвира. Владимир Сергеевич пообещал Мушке покатать на машине…
«А что, заведу себе милашку. Это...Оно ж сколько имеют этакое. В этой беспросветной жизни. Среди станочного гула в цехе, среди мелочных дрязг с женой... Это ж праздник. Редкий... Буду с Мушкой встречаться. Голову себе не дам потерять, понятное дело — дети...» Владимир Сергеевич сам испугался этой мысли. Он представил, как бы повела себя Эльвира и дети, узнав, что муж и отец поменял их на какую-то размалеванную девчонку. Вот, если бы просто - небольшое приключение...
Людочка принесла два спичечных коробка. Один был четырех секционный Чудовской спичечной фабрики — плоский, компактный с изображением фонтана в Петродворце; спички в нем были с крупными красными головками. Другая — Балабановской фабрики — огромная коробка с изображением Кремля. Таких спичечных коробков в коллекции Владимира Сергеевича не было.
— Откуда у вас это богатство? — рассматривая коробки, восхищенно воскликнул Владимир Сергеевич.
— Черт его знает, — Людочка пожала плечами, будто ей стало зябко. — Муж когда-то приволок, так и валяются в кухонном ящике.
— Муж? — переспросил он.
— А, да, - Людочка посмотрела на Саню Гаева. — Он сейчас в местах не столь отдаленных...
Гаев изобразил на лице страдание.
— Людочка, полюби меня, как любят после смерти покойников. Скажи мне сейчас те слова, которые говорят об умерших. Я при жизни хочу их слышать.
— Ну, тебя, — бухнула баском Людочка.
— Тоскливо,— лениво, протянула кареглазая Галюсик, почувствовав одиночество, она медленно напивалась. — Все-мужики скоты и сволочи. Я их не-на-вижу...
1У
Николай Васильевич Цыбиков получил пистолет, ребром ладони вогнал обойму, поставил на предохранитель.
— Идиотский пугач — этак бы «Кольт» 38-го калибра.
— Помечтай, — откликнулся Лазуренко, потягивая кефир прямо из бутылки. — Супермен выискался. Это тот же – 9 миллимитровый «Макар».
— У Фили пили – да Филю ж били. Примолкни, презерватив штопаный, — беззлобно откликнулся Николай Васильевич.
Лазуренко даже поперхнулся кефиром, хотел что-то сказать, но Цыбиков поспешно вышел из кабинета. На улице было уже темно. Напротив, на здании Стройбанка подрагивала и мерцала надпись «Храните ваши деньги...», дальше лампочки не горели, и где хранить деньги, было не совсем ясно. У входа в отдел стояла машина ПМГ, передние дверцы были открыты, и оттуда неслась джазовая музыка. Водитель, ефрейтор Федя Зябликов, или просто Зяблик, сидел за рулем, левая нога была опущена из машины, и он качал ею в такт музыке в воздуху. Цыбиков направился к машине. Из дверей отдела вслед ему выскочил Лазуренко.
— Коля!
— Чего тебе? — не останавливаясь, спросил Цыбиков, решив, что тот выскочил специально, чтобы затеять перебранку. Тот догнал его, сунул в руку лист бумаги.
— Вот адрес, вызов на Островского, пьяная драка, — он не сдержался и усмехнулся. — Езжай, бери гангстеров.
— Да иди ты...
В отделе над Цыбиковым подтрунивали, но незлобно. Он учился на юридическом заочно и на одной дружеской гулянке неудачно размечтался, как он будет вылавливать доморощенных мафиози. Ну, а мужики, понятное дело, все это быстренько на заметку взяли.
— Где Ничипоренко? — спросил он у Зябликова, усаживаясь в машину.
— Сей момент, Николай Васильевич.
Ефрейтор выскочил из машины и исчез в темноте в сторону сквера, через минуту вернулся с сержантом Сергеем Ивановичем Ничипоренко. Зябликов был маленького росточка, худой и подвижный, как ртуть. Сергей Иванович, напротив, был толст, неповоротлив, ходил неспешно, вразвалку. Ему было около пятидесяти. Он грузно залез на заднее сидение, тяжело сопел за спиной. «Моя бы воля, — раздраженно подумал Цыбиков, — я бы таких людей на пушечный выстрел не подпускал к органам».
На улице Островского они отыскали нужный дом и квартиру. На лестничной клетке столпились соседи, перед Цыбиковым и Ничипоренко они расступились, пропуская их к двери. Из квартиры неслись крики и брань. Высокий детина в рабочей одежде, с наивными и добродушными глазами пояснил:
— Стервец, дык... Как напьется, жену смертным боем бьет. Но вы смотрите, он таво... Вольтанутый. Может, чего-нибудь отчебучить...
Цыбиков молча подошел к двери и нажал кнопку звонка; крики и ругань продолжали нестись из-за двери. Он начал бить в дверь кулаком. Послышался пьяный голос:
—— И хто там?
— Откройте, милиция! — крикнул Ничипоренко.
В ответ послышался девятиэтажный мат и отчаянный женский визг, который оборвался на высокой ноте. Наступила тишина.
— Ничипоренко,— коротко кивнул головой Цыбиков на дверь.
Тот отошел на несколько шагов от двери, набычился, громко задышал, словно собрался нырнуть в воду. С разгона всей своей тушей, заключенной в оболочку милицейской формы, он двинул дверь и ввалился вместе с ней в квартиру. Цыбиков прыгнул за ним и увидел выходящего в прихожую чернявого голого по пояс мужчину с ножом в руках. Цыбиков ничего не успел сделать, Ничипоренко облапил мужчину по-медвежьи и ударил головой о стену. Тот упустил нож и медленно сполз по стене на пол. Он сидел, вытянув босые ноги, голова безвольно упала на грудь, из носа сбежали две струйки крови и шмыгнули под штаны.
— Во це добре, — сказал Ничипоренко, нагнулся и поднял нож.
Цыбиков вынул наручники и застегнул браслеты..
— Ни, боле не прыгнет.
Неожиданно в прихожей появилась женщина со свежим кровавым отеком под глазом, порванное платье она придерживала двумя руками, прикрывая грудь.
— У-у-били! — закричала она пронзительным голосом.
— Да ты шо, баба, якой бис убыв? — удивился Ничипорепко. — Трохи успокоив.
Мужчина, словно в подтверждение сказанных слов протяжно замычал, открыл глаза и мутным пьяным взглядом обвел комнату. Женщина упала на колени перед ним, принялась его коротко целовать, приговаривая:
— Степа. Степушка, жив...
Когда мужчину спускали по лестнице к машине, она колотила кулачком по спине Цыбикова и кричала:
— Ироды! Менты, проклятые! Отпустите. Степушка-а-а...
Собравшаяся публика сочувственно кивала ей. Степан, видимо, пришел в себя и загорланил: «Под крылом самолета о ч-чем-то поет з-зеленое м-море тайги-и...».
Степу отвезли в КПЗ. Ничипоренко в машине вздыхал:
— Як шо — так помогите, да к и менты ж, проклятые. Народ...
Машина остановилась у кинотеатра. Закончился сеанс и на центральную улицу выплеснулся людской поток. Цыбиков, сидя в машине, наблюдал яркую праздничную толпу стайки длинноногих девчонок. За спиной не мог успокоиться Ничипоренко, он что-то бубнил себе под нос. Цибиков с тоской думал, что служба у него действительно дурацкая: вместо того, чтобы сидеть с газетой у телевизора, приходится выгребать всякую мразь и плесень. Зяблик предложил:
—Николай Васильевич, поехали проверим наркоманку. Мужа у нее посадили за сбыт наркотиков, аккурат три года впаяли. Раньше там у них, типа притона было. Не мешало бы нанести визит, на всякий случай.
Цыбиков молча согласно кивнул головой, подумал: «Все-таки, люди живут, наслаждаются воскресным отдыхом, а здесь по всяким притонам…»
На улице Кошевого машина остановилась на проезжей части, внизу у дома стоял «Жигуленок» восьмой модели. Цыбиков откинулся на сидении, вытянул затекшие ноги, обернулся к Ничипоренко.
— Сходите с Зябликом. Только без самодеятельности. Проверьте квартиру на запах конопли, посмотрите руки — нет ли следов от уколов и сразу назад. Ясно?
— Ясненько, — откликнулся ефрейтор Зябликов.
Ничипоренко ничего не ответил, только лишь громче засопел.
У
Из стереосистемы несся голос короля рок-н-рола Элвиса Пресли. Мушка уже сидела на коленях у Канонихина и что-то шептала ему на ухо о новой ничтяковой клевой курточке, которую ей пообещал задарить фрэнд. Говорила Мушка как будто и на русском языке, но получалась какая-то тарабарщина, круто замешанная на иностранных к своеродных словах - особый молодежный лексикон, потому-то Канонихин не все до конца мог пенять. Так не разговаривал никто из знакомых Владимира Сергеевича.
Прозвенел звонок в прихожей. Людочка удивленно переглянулась с Саней Гаевым и неопределенно пожала плечами. В жесте этом было недоумение с примесью тревоги. Она вышла в прихожую и почти сразу вернулась назад, сказала свистящим шепотом:
— Милиция.
Канонихин почувствовал, как от этих слов руки у него сделались ледяными. Мушка выдернула свои ладошки, будто обожглась, ловко соскользнула с колен и отбежала к тахте, где сидела, свесив голову набок, словно сломанная кукла, пьяная Галюсик. Владимир Сергеевич запаниковал: милиция, протокол, жена. Жена! Пьяная компания и он вместе с ними. Никому ничего не объяснишь. Надо исчезнуть, испариться из этой квартиры. А из прихожей неслись тревожные трели звонка, к которым уже примешался властный стук кулака.
Владимир Сергеевич почувствовал какую-то собственную бестелесность. Никто не понял, как произошло следующее: Людочка пошла открывать дверь, Владимир Сергеевич метнулся на кухню, отдернул шпингалеты, отворил створки окна и легко спрыгнул в клумбу! Под ногами тихо, зазывно-ласково зашепталась опавшая осенняя листва. Когда он бежал машине, в квартиру вошли Зяблик и Ничипоренко...
Цыбиков из «УАЗика» видел, как из окна первого этажа выпрыгнул человек и метнулся тенью к стоявшим на клумбе «жигулям». Он почему-то сразу так понял, что человек этот выскочил из той квартиры, которую пошли проверять Зяблик и Ничипоренко, и человека этого ни в коем случае нельзя упустить. Он убегает. Значит, ему есть отчего убегать и скрываться от милиции. Делец? Преступник? Наркоман? Все едино, упускать его было нельзя.
«Жигули» мигнули фарами и тронулись с места. Цыбиков перелез на место водителя. Машина ПМГ перегораживала проезд «жигуленка» вверх.
Канонихин завел двигатель и сразу увидел милицейскую машину, которая стояла посередине улочки и перекрывала выход к центру города. Ему оставалась дорога только вниз на набережную реки под запрещающий знак. Он включил
свет и сорвал машину с места. В зеркале он увидел, что машина ПМГ тронулась за ним. Когда Канонихин, набирая скорость, выскочил на набережную, то с ужасом увидел в свете фар впереди старушку. Послышался глухой удар тела о передний бампер, и «жигули» понеслись по узкому асфальтированному проезду вдоль реки прочь из города. Канонихин не остановился, только лишь втянул голову в плечи, и руки сделались какие-то тяжелые и непослушные. По ложбинке позвоночник к крестцу сбежали капли холодного липкого пота. Канонихин заплакал.
Цыбиков видел столкновение, видел, как к лежащей старушке кинулись люди, но лишь притормозил, крикнул:
— Жива? -
Чей-то голос из толпы ответил:
— Жива.
— Я вызову «скорую»...
По рации он доложил дежурному по оперчасти.
Канонихин еще не осознал до конца, что все происходит именно с ним. Он убегал и его преследовали. Это вызывало чувство недоумения, которое уступало место страху. Парализующему страху. Он убегал! Его преследовали! И он, Канонихин, сбил человека и не остановился.
Машина выскочила из города на объездную дорогу и мчалась в неизвестность. Усиленный, налитый медью голос от милицейской машины, будто кнут, подстегивал Канонихина в этой абсурдной гонке.
- Автомобиль «жигули» восьмой модели, приказываю остановиться! В случае неповиновения вынужден буду стрелять!
Но юркие «жигули» все дальше отрывались от машины ПМГ. Цыбиков, чувствуя свое бессилие в этой, гонке, материл все, что можно было обругать в этом мире. Красные габаритные огни уходили все дальше. Он связался по рации с ближайшим пунктом ГАИ и приказал, перекрыть рефрижератором дорогу.
Канонихин видел в зеркало, что милицейская машина отстает и, в тоже время, у него было такое чувство, будто дорога упругим жгутом пеленует его машины, пакуя ее все плотнее и плотнее. Его тело, всегда такое послушное, наливалось свинцовой тяжестью. Казалось, уже не хватает воздуха, он задыхается, легкие буквально разрываются на части. У Владимира Сергеевича Канонихина зарождалась в голове шальная мысль, которая стережет тебя, словно убийца из-за угла: «Это конец».
Так уж получается: неожиданное событие происходит вдруг, тогда, когда, его, в общем-то, совершенно не ожидаешь. Бабочка случая трепыхала крылышками...
Машина неслась по шоссе. В глазах Канонихина не было жизни. Мертвый взгляд. У поста ГАИ стоял, перегораживая дорогу рефрижератор.
Для Канонихина наступил долгожданный чудесный миг единения с чувством полной свободы. Машина неслась по шоссе, угол атаки равнялся ровно 90 градусов, или одним словом: перпендикуляр.