КОГДА ЦВЕЛА ЖЕРДЁЛА

Ты посадил деревья,

водой их напоил,

цветенье ждал и верил,

что наберутся сил.

Они искали дружно

в рассветах солнца круг,

ты их берёг от стужи,

от тяжести разлук.

Когда цвела жердёла,

был ветер – не лукав:
нарядную поддёву
он тронул за рукав.

И полетели снегом

душистые цветки,

как милый оберег мне,

чтоб не было тоски.

Надену в розах платье, –          

произнеси слова,

в весеннее ненастье

поникнет трын-трава.

Я в чувствах не растаю,

ты досказать спеши

не мне, а только маю,

как розы хороши.

Жердёлки скоро зреют:

июльским знойным днём

мы их сорвём с деревьев

опять с тобой вдвоём.

***

Провода гудят, выгнулись дугой,

тот же день идёт, только год другой.

Снова на крыльце – половодьем дождь,

скука на лице – вешай дождь на гвоздь.

Взял смычок скрипач: Пой, зима, не плачь,

испеки, зима, для себя калач.

Новый год прошёл. Будет ветрено,

будет молодо, будет зелено.

  ПИСЬМА

Неожиданно к сердцу подкатит былое:

мир мой давний, который не глух был, не слеп,

и письмо, что когда-то отправлено мною,

и с неровными строчками быстрый ответ.

Я не знаю, зачем выцветают чернила

на бумажных листках, прилетавших к отцу;

много слов не писала, ничто не просила,

но казалось: отцовское – мне не к лицу.

Растолочь бы в ухватистой ступке скорлупки

чуждых дел череду из мелькающих лет,

понимая, как много потерь, и как хрупок

свет окошек глядевших когда-то мне в след.

Прижимаю к лицу с красной маркой конверты;

обязательный ряд добрых слов о родне:

как в гранёном стаканчике горкой монеты, –

голос века ушедшего в их серебре.

Голос крови в любви, незаметной, по сути

проявляется в детях, чьих писем жду я,

зная, нынче как трудно найти им в минуте

время, чтоб оглянуться самим на себя.

КОГДА ТЕНЬ ТРЕПЕТНОЙ СВЕЧИ

Как неожиданна весна,

когда тень трепетной свечи

легко ложится на бумагу,

и вязь стихов бурлит, как брага,

и карандаш спешит пройти

по каждой строчке. А луна

не обволакивает ленью

мохнатой, как её лучи.

И пусть ещё суровый север

дохнёт морозцем из окна,

но так заметны перемены:

весенним выдумкам поверю, –

и в доме ни одна стена

не будет холодом мне веять.

Февраль ещё готов толочь

ногами стойкую прохладу:

ершится прелая трава,

но по траве уже течёт                                                            

томление. И с нею ладит

небес открытых синева.

Сойдя с ночной дорожки лунной,

весна найдёт живые струны

в пути, где много новых звуков

где снег осел, уже темнеет;

повсюду лужи, а с полудня

сосульки упадут со стуком

вновь на земное притяженье.

ВСПОМНЯТСЯ ПЕСОЧНИЦЫ

Вспыхнут краски сочные

словно одуванчики,

дворики с песочницей,

солнечные зайчики.

Время не попятится

к старой орфографии:

обращает к памяти, –

к милым фотографиям.

Девочки с мороженым,

в каплях сладких пальчики;

радость невозможная –

над сиренью бабочки.

Помнится молочница

оглушала криками;

покупали в розницу

молоко со сливками.

Лужицы на улицах,

галстуки на блузочках; 

запах не забудется

бабушкиных булочек.

К Дону – по Газетному

в лето акварельное;

берега заветные,

были вы иль не были?

ТАМ, ГДЕ ВНОВЬ ВЗЛЕТАЕТ КИРОВСКИЙ

Старый век за мной не кинется,

не бегу и я за ним

там где вновь взлетает Кировский

к переулочкам своим.

Вижу огоньки Черниговской,

домики, как цветники,

как повязаны кирпичики

красотою в узелки.

Там на крохотной жердёлочке 

пчёлы пьют духмяный мёд

и бежит трамвай «четвёрочка»

с остановками вперёд.

Вижу – город мой меняется, –

вывески, цветы в кашпо,

но водитель извиняется,

что трамвай пойдёт в депо.

Май на улицы лучистые

как накатится с грозой, –

на его весенней пристани

всеми брызгами и искрами

буду с ним, а он со мной.

СТАНИЦА ВЕРХНЕ-ГНИЛОВСКАЯ        

Здесь льётся звон колоколов

и волны Дона им внимают;

здесь на буграх – разлив садов,

дома друг друга обнимают.

А во дворах за Портовой

мускат под осень, как пожары;

вино налей и песни пой,

казак, во славу урожаю.

И кажется, к губам прильнут

все яблоки, что дарит осень;

но сладкий плод – рахат-лукум,

всегда над ним настырны осы.

От незапамятных времён

здесь улицы пропахли рыбой,

здесь каждый рыбаком рождён,

с рекою связан неизбывно.

А если дом с резным крыльцом

и красота в нём не от скуки, –

хозяин дома, став отцом

и сыну даст рубанок в руки.

А светлым и большим домам,

неотчуждённым от соседства,

не надо жаться к кораблям, –

их гавань здесь с добром под сердцем.

    В.П.Рыжову

                                 Вечной памятью

              (15.05.1941 – 25.11.2019)

Осыпан розами рояль,

свеча, зажжённая, сгорая

согреет утро ноября

в мгновеньях день не преломляя.

Оборвались слова мольбы

к Творцу о нём в молитвах близких:

дороги жизни и судьбы

пересеклись и надломились.

Его не стало. Скомкан шёлк

одежд для праздников и будней,

и новый час начнёт отсчёт

по формулам не ясным людям.

Учёный, музыкант, поэт

он был во всём так совершенен,

как совершенен солнца свет,

пришедший из глубин вселенной.

Не сдержат слёзы сыновья,

и будет боль их нестерпима;

незавершённые дела

печаль усугубят любимой.

Но снова повторится май

по философии природы,

и снова зазвенит трамвай,

и вновь мальчишка босоногий  

почувствует грозы задор,

услышит радостные звуки

прелюдий будущих мажор     

на каплях, падающих в руки.

МЁД И ДЕВУШКА

Тягучий, прозрачный мёд с ложечки капал…
Мёд этот пчела приносила на лапках, – 
влетала  в окно и на блюдце украдкой
бросала  его восковые комочки.
И мёдом пропахли у девушки руки           
и губы пропахли и липкими были.
И вновь проходили больничные сутки,
и снова на завтрак овсянку носили,
а к чаю вечернему с творогом сочник.
  
Её целовали в медовые губы
ветра молчаливых, пустых коридоров,
окрашенных светом, где тёмные тумбы
на ключ запирали людей разговоры
и то, что палата восьмая не знала.
А циферка «восемь» похожа на бантик.
Она выходила во двор на прогулку,

где ветер дудел только в гулкую дудку,
и клёны шептали ей: «Не умирайте!»

А смерть не считала себя дурой круглой,
жалеть не жалела и рядом стояла.

Но тот, кто судьбой для неё предназначен, –

спешил к ней. И это так многое значит.

***

На языке далёких предков

не говорю. И гостьей редкой

теперь я появляюсь там,

где родичи мне шлют приветы,

где к чаю мятные конфеты 

с сестрой делили пополам.

Мне лето – мать, а осень – няня,

а времена всё точат камни

с узорами или без них, –

остры их грани, ноги ранят

не символично, а реально

и без вкраплений золотых.

Но я над золотом не чахну.

Когда, души своей не чая,

в сад привезла кусточек чахлый,

и выходить его смогла –

ходить я стала величаво,

и дня пришедшего начало

с водой в ведёрке в сад несла.

Не раз, не два, а много чаще

хотела б строчкой карандашной

дополнить или записать:

что пусть не я «вперёд смотрящий»,

но вкус у ягод – настоящий,

и я смородине – как мать.