ООО «Союз писателей России»

Ростовское региональное отделение
Донская областная писательская организация (основана в 1923 г.)

Лица Великой Победы. Ирина Сазонова рассказывает о родителях

17:58:40 07/05/2020

ОТЕЦ

В отце люблю гранитность духа,

Что только крепнет с каждым днем.

Почти нет зрения и слуха,

Но честь и мужество – при нём!

Он не меняет убеждений

И твёрдо знает, что к чему –

Их в жаркой кузнице сражений

Пришлось выковывать ему!

Всегда отбрасывал потворство

Он, не теряя доброты,

И если есть во мне упорство –

То это след его черты!

Как он красив был в тридцать, сорок…

На фото – впрямь восточный князь!

Но мне старик согбенный дорог:

Гляжу – и плачу, не таясь…

Он, защищавший Севастополь,

Нуждается в защите сам.

Позволь же мне, суровый тополь,

К седым прижаться волосам…

 

НА ИТАЛЬЯНСКОМ КЛАДБИЩЕ

Кладбище времён Крымской войны 1854г.

 стало в 1941-42г. местом тяжёлых

 оборонительных боёв за Севастополь

и артиллерийских обстрелов, уничтоживших кладбище.

 

Гора Гасфорт – нет склепов, стёртых дат –

Лишь камни от часовни староримской…

Покоили там недругов-солдат

Войны, полузабытой ныне, – Крымской.

Не  из-за них – нежданный стук сердец,

Не из-за  них – печаль и сумрак взглядов…

Стоял за Севастополь здесь отец

И, может быть, отцы скорбящих рядом!

Отечественной призваны войной,

Бойцы не сдали плаца под обстрелом!

Отец мой выжил, но погиб другой –

Прикрыв его прошитым пулей телом!

А шрамы от воронок и траншей

Ещё видны, хотя почти заплыли…

Но кактусов семейки –  зеленей,

Заметней всем на толще бренной пыли!

Неведомо, откуда взялись  тут,

Где – в одиночку, где – колючим слоем,

Но  раз в году прекрасней роз цветут –

Взамен венков неназванным героям!

Мой отец – Меджитов Анатолий (Тейфук) Мустафаевич (1912 – 2004) – из истинного поколения победителей, воевавших на фронтах Великой Отечественной войны с первого дня. Он родился в Гурзуфе, в семье бедного крымского татарина. Его мать умерла при родах, кормить очередного ребёнка многодетной семьи было нечем, и отец сдал двухнедельного мальчишку в приют, преобразовавшийся при Советской власти в детский дом. Таким образом, мой отец именно из тех, кому, как говорится, «советская власть дала всё».Закончив Симферопольский техникум виноградарства и виноделия, он отслужил до войны срочную службу в рядах Красной армии, вступил в ряды ВКП (б), а затем был направлен на комсомольскую работу. Был третьим секретарём Фрайдорфского райкома комсомола, депутатом райсовета. Выросший на Чёрном море, отец стал отличным пловцом, неоднократно принимавшим участие в спортивных заплывах через Керченский пролив. В 1940 году стал работником наркомата земледелия в Симферополе и женился на моей маме, Борзовой Екатерине Константиновне. С первых дней войны был мобилизован в ряды Красной армии в должности политрука Резервного полка Приморской армии и до конца весны 1942 года участвовал в обороне Севастополя. Ему пришлось выдержать тяжелейшие натиски немцев на Итальянском кладбище, расположенном на горе Гасфорт, неоднократно стоять вместе с другими бойцами в разведывательных дозорах по ноздри в воде, что сказалось на его здоровье – до конца жизни отец страдал головными болями, гайморитом и болезнью почек. Незадолго до сдачи Севастополя отец получил тяжёлую контузию в одном из оборонительных боёв Приморской армии. Его направили в военный госпиталь, располагавшийся в Инкерманских штольнях. Здесь он, промаявшись без сознания несколько дней, всё-таки очнулся, и вместе с другими ходячими ранеными выбравшись через пролом штолен,нависших над высоким морским берегом Херсонесского полуострова, вплавь добрался до одного из последних перегруженных линкоров, вывозивших раненых под непрерывной бомбёжкой на Большую землю. Отличное умение плавать спасло отцу жизнь. Долечившись в Тбилисском госпитале, отец получил назначение на Закавказский фронт, где и воевал по 1944год.Награждён медалями «За оборону Крыма», «За оборону Кавказа», «За победу над Германией». Но старая контузия давала о себе знать, и в 1944 году отца направили  в звании старшего лейтенанта в Ростовское пехотное училище инструктором политчасти и преподавателем общефизической подготовки. Он обосновался в Ростове, вскоре демобилизовался и разыскал в Крыму семью – мою маму и дочь Валентину, мою старшую сестру, родившуюся в 1941 году уже после ухода отца на фронт. Закончив Ростовский педагогический институт, отец много лет преподавал историю в 1-й железнодорожной ростовской школе, а в 1959 году организовал и возглавил Очно-заочную среднюю школу СКЖД для служащих железной дороги, в которой директорствовал двадцать лет чуть ли не семидесятилетия. За эту работу он получил  звание «Почётный железнодорожник». Умер мой отец в 2004 году, не дожив двух месяцев до девяноста двух лет. Тяжёлые испытания войной закалили это поколение, поэтому многим из них было даровано долголетие.  Здесь только сухие факты биографии отца. А в художественной форме об обыкновенной для того времени, но, в то же время, замечательной жизни родителей рассказывает моя повесть «Отдашь своим детям» (2012г.).

 

Моя мама, Борзова Екатерина Константиновна (1919 – 2010), урождённая крымчанка, формально не воевала, но её жизнь  в военные годы в Крыму – это целая сага, полная опасностей, самоотверженности и милосердия, отразившая судьбы многих русских женщин.

КРЫМСКАЯ БЫЛЬ

Страницы из повести «Отдашь своим детям»

Моим родителям посвящается

 

    …Катя дохаживала седьмой месяц беременности, которая не беспокоила её никакими недомоганиями. В широком, специально сшитом для неё матерью сарафанчике из чёрного штапеля и белой «учительской» блузке она сдавала государственные экзамены. Двадцатого июня сорок первого был преодолён последний, через несколько дней обещали вручить дипломы. Но уже спустя два дня никто не ждал этого радостного события. Война вторглась в Крым стремительно, беспорядочно и безжалостно, не давая ни минуты на раздумья. В первую же ночь Симферополь бомбили, и, хотя дом, где жили Катя с мужем, уцелел, но стёкла, не защищённые ещё бумажными полосками, вылетели все до одного, щедро впуская в квартиры жуткий вой, страх и душные ароматы июньской ночи. Анатолий,обязанный как офицер запаса и коммунист, явиться в военкомат, не дожидаясь повестки, пошёл туда на следующее утро. Ему удалось забежать домой за бритвой, кружкой и парой белья  лишь через несколько дней, в полдень. Катя, к счастью, была дома.

    Они лежали рядом на разобранной в неурочный час постели, долго не размыкая последнего перед разлукой объятья. Анатолий, одной рукой прижимая к себе жену, другой, закинутой на спинку кровати, машинально вертел никелированный шар.

– Куда тебя, Анатолий?

– Пока в распоряжение горкома, на инструктаж по политработе, через несколько дней, видимо, на фронт, политруком… Скорее всего – в Приморскую армию, в район Севастополя. Но не во мне дело, Катя, слушай внимательно. Похоже, немцы прут, сюда, в Крым – особенно… Не исключено, что будет эвакуация. Тебе ещё два месяца до родов, обратись немедленно в Наркомзем. Тебя внесут в списки эвакуируемых как мою жену. Если что – иди в горком партии, к Бабичеву. Это знакомый Якова Васильевича, он поможет, я просил его.

– Ты преувеличиваешь, не может быть, чтобы Крым, Симферополь сдали, да ещё так быстро… Да я ещё и диплом не получила, пока не получу – никуда не уеду, – Катя упрямо сжала губы,  села на постели, осторожно придерживая чуть натянувший  ситцевую нижнюю сорочку живот.

Брови Анатолия сдвинулись:

– Катерина, послушай, диплом сейчас – дело десятое, поверь мне, я не могу тебе сказать всего, но завтра же иди в Наркомзем. Не забывай – ты член партии, фашисты, в случае чего не пощадят. Я бы договорился, но не успею – меня отпустили только на два часа, я уже должен вернуться, сама знаешь – военная дисциплина... Полк хоть и резервный, но выступить можем в любую минуту! – он резко встал с кровати:

– Мне пора. Ну, прощай, Катюша, как же хорошо мы с тобой жили! Ну да скоро встретимся – думаю, немцев разобьём быстро…

    Они были сдержаны в проявлениях чувств, но их переплетённые пальцы не хотели разниматься... 

– До свидания Анатолий, до встречи!

– Я напишу, как только смогу… Меня не провожай, я бегом, ты за мной не успеешь, всё, всё… Береги себя и ребёнка…

*  *  *

– Ну что ты, как, девонька, живая? – круглое женское лицо в ореоле туго затянутой белой косынки нависло над нею, – Ты уж извини, что я в бомбоубежище убежала – страшно было, ой, как страшно! Так бомбили! Я роды приняла – и бегом в подвал! А ты всё равно в беспамятстве была… Да и трогать тебя после родов нельзя – а ну как кровотечение откроется! Ну, думаю, – как Бог даст… Обошлось… живучая ты…

– Да… Скажите, а как мой ребёнок?..

– Господи, ребёнок! Такую бомбёжку перенесла, одна тут лежала – и живая осталась! Радуйся! Куда тебе ребёнок этот, зачем? Ты о себе думай – как спасаться будешь! Скоро, говорят, и Перекоп затрещит, и Керчь зашатается! Ты ж, девка, партийная, билет-то я в одежде нашла! А ну как немцы – думаешь, пощадят тебя?

– Где мой партбилет?

– Да вот он, рядом, на лохмотьях твоих лежит! Всё грязное, рваное… Господи, и как это беременную на рытьё погнали?.. Ведь тебя накрыло… взрывной волной… Землёй засыпало, одежду мелкими осколками посекло…  Дядька какой-то тебя притащил, на руках, крест-накрест, как на стуле, – с парнишкой был, не помнишь? Седой, грязный… плакал… Двух девочек, говорил, поубивало… А ты счастливая…

– Посмотрите ребёнка…

– Ладно, сейчас посмотрим кроху твою, взвесим… Девочка, я сразу тебе сказала… Господи, кило восемьсот!.. Ну, куда ты с ней? Недоношенная! Её ж в вате держать надо, теплом выхаживать! Давай, сделаю ей укол – и всё! Ты молодая, после войны родишь, если сама спасёшься… Время-то какое!..

Катя схватила акушерку за руку:

– Умоляю, сделайте что-нибудь, чтобы девочка взяла грудь…

 – Упрямая ты… Ну, как знаешь… Мучайся… Давай соски помажем… Девчонка махонькая, а вроде ничего, дышит сама… Брызгай, брызгай ей молочком в рот! Эх, молока-то ещё почти нет! Ну-ка, ротик-то открывай, соси мамку свою глупую… Взяла грудь, взяла… Ну, вот, что, девушка, адрес говори, – акушерка сняла белый халат, оставшись в ситцевом цветастом платье с кругами пота подмышками, –  я домой побегу,  двое суток уже здесь одна, дома дети с бабушкой старой… Других рожениц, слава богу,  нет, все, кто родили, по домам расползлись… Так заскочу к тебе, скажу, чтобы утром домой забрали… А тебе до утра лежать надо…

– У меня только соседи… Муж на фронте…

– Ну, может, помогут… Эх, ты ведь сейчас и в подвал-то не дойдёшь, два часа всего после родов… Не побоишься одна лежать?

– А что делать?.. Потерплю…

– Дай-ка я тебе укольчик поставлю – от кровотечения… Вот, кружка тебе с водой, рядом ставлю, дитё у тебя под боком, я запеленала, в покрывалко привернула… Если будет пищать – дай грудь… Всё, не обижайся – дети у меня, утром приду, если жива буду…

Забытье и слабость спасли Катю от страха. Она не помнила, как прошла эта ночь – не слышала ни бомбёжки, ни писка новорожденной… Утром, очнувшись, схватила кружку, жадно выпила воду, почувствовала, как покалывает в груди – пришло молоко. Высвободила грудь, сунула сосок в открытый ищущий ротик…

Вскоре прибежала тётя Миля. Акушерка сдержала обещание – зашла на Луговую.

– Катя, дитё, скорей, скорей, пока не бомбят, я платье тебе принесла, в чемодане взяла, детское тоже… Ты идти-то сможешь?

– Попробую…

Дом на Луговой стоял, как прежде. Бомбёжка пощадила эту улицу – все дома уцелели. Катя вошла в комнату, положила ребёнка на кровать, прилегла рядом, свернувшись калачиком, – последние силы ушли на дорогу из роддома, – провалилась в сон… Проснулась от мысли – надо что-то делать. Похоже, Анатолий был прав – немцы могут войти в город…

Тётя Миля, с куском серого хлеба и кружкой горячего чая, встревоженной остроклювой  птицей склонилась над ней:

– Пей чай, сладкий, у меня кусковой сахар ещё остался…  Да, вчера с Наркомзема женщина приходила, спрашивала тебя, а я-то не знала, что ты в роддоме… Она сказала, что если ты объявишься, чтоб сразу бежала до них, прямо с вещами – послезавтра вечером, вроде, они своих вывозят – на Сарабуз, а дальше – не знаю,  куда… Эх, Катерина, люба половина, угораздило же тебя в такую лихоманку родить... Ну, поспи, поспи ещё маленько...

С вещами… Как она, ослабевшая после родов, понесёт ребёнка, вещи?... Посмотрела на раскрытый чемодан, корзину с детским приданым… Надо взять самое нужное… Вывалив всё из чемодана, переложила туда только детское… Господи!.. Акушерка говорила, что недоношенной девочке всё время надо быть в тепле, иначе умрёт…  Ватного детского одеяла купить не успели – роды предполагались в начале сентября…

Открыла шкаф, взяла ножницы, без сожаления отпорола от нового пальто чёрный драповый, на ватине, рукав… Так…  В детских вещах должна быть клеёнка… Обернула ею тельце дочки прямо поверх пелёнки, вложила спящую кроху в тёплый кокон рукава…

          Контузия и послеродовая слабость сказывались ещё долго: она плохо помнила, как пришла в Наркомзем, как тряслась в набитом людьми и вещами грузовике до Сарабуза – крупной узловой станции, как, сидя на чемодане, кормила ребёнка, мучаясь от жажды, долгие часы вместе с другими эвакуированными ожидая хоть какой-нибудь поезд. В грязном, «скотовозном» составе ехали всего несколько часов. По вагону прошёл слух: едем к морю, в керченском направлении – видимо, будет переправа через пролив – Тамани пока ничто не угрожало.Прохладной ночью выгрузились на какой-то плохо освещённой из-за бомбёжек станции. Дальше надо было идти пешком несколько километров до самого моря, далеко огибая керченский порт. Шли безмолвной людской цепочкой в полной тишине. Катя одервеневшими руками держала ребёнка и чемодан – она не решалась расстаться с детскими вещами. Как во сне брела непривычной каменистой дорогой, спотыкаясь от усталости заплетающимися ногами о крупную неровную гальку. Под утро, часа в четыре, вышли к наспех оборудованной переправе, в предрассветной мгле казавшейся издали тёмным караваем, облепленным мухами  – люди лежали вповалку прямо на прибрежных камнях, ожидая своей очереди на погрузку. Суматоха, движение, сигнальные ракеты… Крым ещё не был взят, но «воздух» фашистские самолёты контролировали прочно – охотились за  каждым отваливавшим от берега судном, стремясь как можно точнее сбросить на него смертоносный груз.

Катера, летние, прогулочные, хлипкие, могли стоять у берега всего несколько минут, набивая борт людьми до отказа. Кате повезло – два матроса, руководившие посадкой, увидев её, измученную, с грудным ребёнком на руках, вывели из «наркомземовской» группы, посадили на один из катеров без очереди. Наконец, судёнышко, тяжело переваливаясь от лишнего груза, вышло в открытое море. Небо прочерчивали прожектора, над головой довольно низко летали самолёты с крестами на крыльях, не жалея гибельных снарядов. Чтобы увернуться от бомб, катер вынужден был маневрировать, резко кренясь то на правый, то на левый борт, щедро зачёрпывая при каждом крене тёмную солёную влагу.

...Она уже давно ничего не пила, не ела…  Исходила слабым, но непрекращающимся кровотечением.  Дурнота от качки подступала к горлу, в глазах темнело. … Её голова клонилась всё ниже и ниже… Руки, державшие ребёнка, разжались… Катя потеряла сознание…

Открыла глаза только на берегу – пожилой матрос плескал на её посеревшее лицо морской водой из парусинового корабельного ведёрка:

– Дочка, очнись… Ну, слава богу, ожила… А то совсем сомлела… На руках тебя вынес… Ну-ка, глотни спиртику из фляжки, не бойся, тебе сейчас нужно… Ты уж прости – чемоданы-то все повыкидывали, а то бы мы на дне уже рыб кормили… Ну, прощай, нам отчаливать… люди там ждут… А ты, считай, уже в безопасности… Вещи – дело наживное…

Катя не сразу поняла – в руках странная пустота… Чего-то не хватало…  Наконец, сознание полностью вернулось к ней. Села, отбросила со лба влажные, в мелком бисере брызг, пропахшие морем волосы, ощупала руками мокрую гальку вокруг себя...

– А ребёнок, где мой ребёнок?..

– Какой ребёнок? Я не видел ребёнка…

– Он маленький, грудной, в рукаве от пальто… Ой, Варечка! Доченька! Ой, я побегу туда! Ой, мой ребёнок!!!

– Куда ты пойдёшь, ты катер тот не найдёшь, там их много, да и назад на борт никого не пускают… Вот-вот отчалим…

– Ой, мой ребёнок! Ой, моя дочка!

Слёзы заливали Катино лицо, руки слепо шарили по прибрежным камням...   

– Ладно, сиди, побегу, поищу ребёнка твоего, ежели не выдумываешь…

Матрос вернулся минут через двадцать с мокрым тёмным свёртком в руках.

– Ну, дитё твоё сто лет жить будет! Еле нашёл! Кругом бомбят, а он плавает себе  под скамьёй – и к мамке не просится… Крепкий, видать!

– Это девочка, спасибо вам…

– Ну, пусть растёт красавицей, побегу!

Катя была счастлива – Варечка опять лежала на её руках, продолжая крепко спать, толстый драповый рукав даже и не промок насквозь, но теперь у неё не было ни одной пелёнки – чемодан отправили за борт.Вытерев слёзы подолом мокрого, солёного платья, она, нащупав обложку партбилета в кармане жакетки, пошла в комендатуру порта.

Через полчаса вышла оттуда с казённым вещмешком, хранящим неслыханное богатство:  две бязевые простыни, с черным штампом в углу, выданные на пелёнки,  пару матросского нижнего белья – кальсоны с рубахой, – банку консервов да полбуханки чёрного хлеба. Она решила не искать сослуживцев мужа, ещё находившихся, возможно, на железнодорожном вокзале: им было предписано ехать на Урал, в Челябинск, а ей жизненно необходима хоть временная  оседлая жизнь…

            Катерина жила в таманском совхозе уже около года, исправно выполняя свои обязанности партинструктора. Она устраивала местным жителям громкие читки газет, которые привозил из города директор совхоза, ездивший иногда по хозяйственным делам в исполком и горком, освещала положение на фронтах, составляла трудовые сводки, выполняла поручения директора, ходила по хатам, читала неграмотным письма с фронта, писала ответы. Работа была неопределённой, но бесконечной. Она сильно похудела и загорела, осунувшееся, обветренное лицо выглядело старше её двадцати двух лет. Стричься ей было негде и некогда, и она отпустила чуть потемневшие после родов волосы, закручивая их в волнистый узел. Поселили её в маленьком саманном домике у одинокой старухи – крайне набожной, проводившей почти всё время у икон в красном углу избы. Старая казачка не отличалась приветливостью и не стремилась к сближению – молча указала жиличке на кровать в передней комнате, где раньше спала сама. Перебралась на лежанку в крохотную безоконную боковушку, перетащив туда все иконы и перину с кровати, отданной приезжим. Бездетная хозяйка неласково смотрела на крикливую малышку Варю, никогда не предлагая Кате, собиравшейся на работу, оставить девочку под своим присмотром…

… В мае сорок второго немцы после длительного затишья в Крыму, перешли в наступление, предприняв новый штурм Севастополя. Угроза оккупации нависла и над Керчью – советские     войска отступали на Таманский полуостров, живой неиссякаемой рекой текли туда и мирные жители – усилились налёты и бомбёжки вражеских самолётов. В пригородном совхозезнали об этом не понаслышке: с первых дней наступления крылатые немецкие машины ежедневно низко летали над селом, пугая устрашающим гулом, сбрасывая белые хлопья листовок, обращённых к населению – о неотвратимом падении Севастополя, о скорой победе германской армии. Однажды, не по-июньски прохладным утром, Катя, как обычно, завернув Варю в подаренное хозяйкой одеяло и сунув ноги в единственные изношенные, чёрные, побелевшие от старости туфли, пошла на работу. Не успела дойти до конторы, как её настигли низкие ноты самолётного гула, смешанного с визгом падающих снарядов. Тут же увидела на земле тени огромных крыльев – и метнулась в приоткрытую калитку первого попавшегося палисадника, упав под густые кусты сирени, обросшей пышной молодой зелёной листвой, укрывая своим телом драгоценный лоскутный свёрток. Сколько времени прошло – не помнила, когда вой бомб стих – подняла голову, огляделась… После бомбёжки она ожидала тишины и безлюдья, но услышала другой, живой гул: люди бежали куда-то в одном направлении, с наскоро собранными узлами, с детьми на руках, туда же брело, недоумённо мыча, колхозное стадо коров… Катя, поднявшись и отряхнувшись от россыпи влажноватой земли, шагнула в толпу.

Проходя мимо саманного домика, где квартировала почти год, увидела страшное: ни стен, ни крыши, из рассыпавшихся обломков хаты виднелась вбитая в землю, надломившаяся посередине кровать, где они спали с Варюшкой ещё сегодня ночью. Хозяйки нигде не было видно: то ли лежала убитая, присыпанная саманным крошевом, то ли успела выскочить и шла где-то в начале колонны беженцев, текущей на юг…  Самолёты налетали ещё не раз, преследуя толпу, сбрасывая, на этот раз, не бомбы, а листовки с посулами населению. И кое-кто из попутчиков – Катерина видела это – украдкой нагибаясь, подбирал их… 

…Идти надо было на юг, не останавливаясь, без отдыха, особенно в первые недели, когда сзади грохотали снаряды, и настигала чёрная тень от «юнкерсов». Идти, пока   не износились до дыр её старые туфли… Пока благоухала цветами летняя степь: белые островки мелких полевых маргариток сменялись пестрядью голубых незабудок, сплетённых с ярко-жёлтыми и красными цветками горицвета; шары горного клевера сливались в единое белоснежное покрывало, – чуть отойдя от тропы,  можно было упасть в этот яркий, пахучий, сотканный природой  ковёр или, если не было сил, рухнуть прямо в пыльную у края дороги, серо-сизую поросль полыни, чтобы забыться коротким сном. Надо было идти и нести на руках Варю, тащить жарким днём одеяло, которое Катя не могла бросить: ночью в степи оно служило им постелью. Колонна давно распалась, шли поодиночке, небольшими группками по дорогам и тропинкам, взрезавшим бескрайние поля с неубранной зрелой пшеницей. Лето постепенно сдавалось напору осени, но гул боёв не становился тише – немцы наступали повсюду – от Сталинграда до Новороссийска и стремительно продвигались на юг, к нефтяному Закавказью. Беженцы, подстёгиваемые ужасом, стремясь оторваться от моторизованных немецких колонн, шли днём и, нередко, ночью, под неистовый гул вражеской авиации, методично бомбившей дороги, заполненные мирными людьми…   

 

                                    *  *  *

    Изредка ночуя в лежащих по пути деревнях, Катерина встречалась с другими беженцами, идущими на юг. С двумя попутчицами она подружилась – бывшей заведующей детским садом крупного села Валентиной и счетоводом Раисой. Тридцатилетняя рослая Валентина недавно похоронила трёхлетнего сына – он умер от скарлатины уже во время отступления, промучившись неделю на руках устало бредущей матери и найдя вечный покой на старом погосте чужой деревеньки, в которой обессилевшая Катя тоже остановилась на ночлег. Дальше пошли вместе, выбирая глухие тропки, но издалека ориентируясь на русло Кубани. Яркое  многоцветье летней степи уже поблекло, повсюду непобедимо торчал лишь буро-серый  бурьян... Всё чаще попадались нетронутая целина, поросшая ковылём, приникающим под ветром к земле пушистыми серебристыми волнами.

Валя жалела Катю, иногда чуть не силой отбирала у неё Варюшку и подолгу несла её на своих руках, с потерей сынишки словно выронивших внезапно по дороге любимую ношу. Вскоре к ним присоединилась и ровесница Катерины Раиса, в панике выбежавшая под бомбёжкой месяц назад прямо из колхозной бухгалтерии, где она работала после окончания техникума по распределению. Рая была незамужней дурнушкой – приземистой, полноватой, с крупным носом и жидкими блекло-русыми волосами. Она до безумия боялась немцев и однажды, на первом же привале после очередного налёта «юнкерсов», лихорадочно выкопала ямку под приметным деревом и зарыла в ней свой комсомольский билет. Валентина, впавшая после смерти сына в тупое равнодушие, призналась, что, хороня ребёнка, и она закопала рядом с могилкой свой партбилет – так будет проще найти его после войны. Катя не осуждала их, но с партийной книжкой расставаться не собиралась, хотя иногда завывания «юнкерсов» отдавались тягучим страхом в животе, – а вдруг?.. Что будет с нею, а, главное, с Варей? Она не признавалась в этом ни себе, ни попутчицам, но минутные колебания, в тот момент, когда Раиса лихорадочно рыла руками лунку, у неё были... Но уж так её воспитали, что  утрата партбилета стояла для неё где-то рядом с потерей ребёнка – горем, которое немыслимо перенести. Эта оголтелая преданность идее немного раздражала её попутчиц, но сочувствие заботам молодой матери, жалость к её распухшим ногам, вынужденная взаимоподдержка в трудных беженских буднях, присутствие ребёнка – не позволяли испортить отношений. Ели картошку, несколько клубней которой всегда находилось в опустевших осенних огородах. Её пекли вечерами в остывающих углях костра – у хозяйственной Валентины ещё сохранилось несколько коробок ценнейшего розжига, предусмотрительно захваченного в дорогу. У неё же имелся и небольшой узелок с солью. Раиса вносила свою лепту мелкой услужливостью и незамужней легкомысленной беззаботностью:

– Вот я, Катюша, не понимаю: ты рассказывала,  что жениха-курсанта отшила… Как ты могла – ведь форма – это всё!

– Длинный слишком был, – отшучивалась Катя.

 – А я высоких люблю… Чем выше, тем лучше…

– Райка, хватит брехать, надоещё самим живым остаться, вон, летят, проклятые, – разбегайся в степь!..

Иногда, заходя в сёла, удавалось узнать кое-какие новости о положении на фронтах. Официальные сводки были весьма туманными – сообщалось об упорных боях на Южном фронте – под Ростовом, Сальском… А люди шёпотом передавали друг другу: и Ростов, и Сальск, и Тихорецк, и Краснодар уже отданы немцам. Катя с ужасом узнала о сдаче врагу ещё в начале июля Севастополя и отгоняла назойливые мысли о возможной гибели Анатолия.

       В общем-то, втроём было и легче, и веселей, особенно по мере того, как залпы и гул боёв становились всё тише, самолётные набеги всё реже, а местность из степной и равнинной постепенно превращалась в гористую. Они шли уже четвёртый месяц, но шли на юг, поэтому холод, усиливающийся по ночам, не так уж мучил. Их конечной целью был весёлый южный город Баку, где, как известно, морозов не бывает, а, главное, – там не будет  войны с голодными спазмами в пустом желудке, ужасом самолётных крыльев, нависших над дорогой, свистом пуль, воем падающих бомб. Не зная наверняка о расположении войск, попутчицы избегали городов и крупных станций, боясь немцев, бомбёжек, разбитых, покорёженных  составов. Двигались степью, по самым незаметным просёлкам, на ночлег останавливались в укрытых кустарником балочках, по дну которых часто журчал, не умолкая, какой-нибудь крохотный ручеёк – к югу таких ручейков с хрустально-прозрачной водой, с мелкими камешками на дне, становилось всё больше. В предгорьях Кавказа идти становилось всё труднее, они не знали дороги и наверняка бы заблудились и погибли в горах, но какая-то звезда хранила их – облюбовав для привала в дождливую ночь сухую низину под выступом причудливо изогнутой скалы, измученные путешественницы натолкнулись там на группу расположившихся на ночлег подростков в истрёпанных «спальниках» – студентов индустриального техникума откуда-то из Краснодарского края, уже третий месяц пробиравшихся, как и девушки, в Баку.  Десятка три  пятнадцати-шестнадцатилетних ребят шли не одни – группу возглавлял директор техникума, пожилой человек лет шестидесяти пяти, имени которого Катя не запомнила, преподаватель физкультуры и военного дела, опытный альпинист, хорошо знающий Приэльбрусье. Железнодорожный состав, которым они ехали в эвакуацию три месяца назад, едва отойдя от Краснодара, разбомбили фашисты – погибло несколько студентов, осколками разорвавшейся бомбы были убиты жена и десятилетняя внучка директора. С тех пор шли пешком, лишь немного обгоняя наступавших немцев. Валентина, Катя с дочкой и Раиса прибились к парням, и, по-сестрински жалея ребят, взяли на себя готовку – юноши шли не налегке, каждый тащил на себе в вещмешке остаток запаса круп, выданных сухим пайком ещё при эвакуации. Имелся у них и большой, почерневший от копоти котёл,  пожертвованный путешественникам в одной из станиц, где они останавливались на ночлег. Еду варили вечерами в родниковой воде, приправляя пресную перловку сорванными в горах пахучими травами, чаем служил кипяток, щедро подслащённый острыми листочками «медовой» травы – стевии.

Директор уверенно провёл всю группу через горы известной только ему тропой, выведя, наконец, своих подопечных к железной дороге, продвигаясь вдоль которой, они вскоре вышли к Моздоку, ещё не занятому немцами. На вокзале царили давка и сутолока, но официальная бумага – направление студентов техникума именно в Баку, предъявленная директором вокзальному коменданту, помогла получить разрешение на посадку в один из последних товарных составов, идущих к городу. Катя, лёжа на открытой платформе между какими-то бугристыми мешками, прижимая к себе дочку, впервые надолго забылась сном – ей не нужно было спешить, поезд вёз её к югу, где, как она надеялась, нет войны.

 

*  *  *

...Просидев в приёмной горкома, заполненной народом, около трёх часов, они вошли, наконец, в  дверь, на которой висела табличка: Сафаров Юсуф Ибрагимович, второй секретарь ГК ВКП (б).

Окинув трёх измученных дорогой молодых женщин, одна из которых, худая и бледная, с оплывшими щиколотками босых ног, держала на руках ребёнка, секретарь горкома, плотный черноволосый азербайджанец в полувоенном френче, встал из-за стола, пересек кабинет, поднял, нагнувшись, из-под вешалки пару больших блестящих чёрных галош на малиновой подкладке и поставил их на пол перед Катей:

– Вот, дочка, обуй нэмедленно! И бэз разговоров, это приказ!

И обратился уже ко всем:

 – Ну, что, дэвушки, какое у вас ко мне дэло? Вижу, издалэка?

Валя, как старшая, заговорила первой:

– Мы беженцы, из Крыма. Пять месяцев к вам добирались.

– Ну, а почэму ко мне, а не в эвакопункт?

– Мы с Катериной – члены партии, а Раиса – комсомолка.

– Ну, что ж, мы, коммунисты, должны помогать своим товарищам – прошу ваши партийные, комсомольские докумэнты…

– Видите ли, мы шли всё время под бомбёжками – и закопали билеты… В целях сохранности…

Катя молча передала дочку Вале, подошла к столу, с трудом отшпилила заржавевшую булавку от кармана жакетки, положила перед секретарём партбилет.

Сафаров долго изучал документ, пристально разглядывая каждую страничку.

– Там взносы у меня не уплачены… За пять месяцев…

– Это ничэго… ничэго… Причина уважитэльная…

Помолчав, обратился, наконец, ко всем троим:

– Ну вот что, дэвушки, с этой минуты разговаривать буду только с Екатериной Бодровой. С остальными двумя никакого разговора быть нэможэт! Пойдите, принэсите билеты – тогда продолжим! Врэмявоенное, Баку – город военный! Можэт, вам этого нэ показалось – так вы ошиблись! Город наш – стратэгического значения, с соотвэтствующей дисциплиной. Так что, прошу покинуть кабинэт! Вам – в эвакопункт, там помогут… после провэрки… А ты, Катя, останься… Подумаем, как тэбя с ребёнком устроить… Помогу… Тэбе помогу…

Сафаров распахнул дверь кабинета, выжидающе стал у двери. Валентине с Раей ничего не оставалось, как молча выйти, кивнув Кате на прощание. Больше она их никогда не видела.

...Ах, как помог ей тогда Сафаров, помог  влиться в общее дело победы, которое свершалось в Баку! Горкомовский секретарь устроил её на один из военных заводов – по рабочей карточке она получала целых восемьсот граммов хлеба! Для неё, истощённой пятимесячным полуголодным переходом, это стало спасением. Правда, работать приходилось по четырнадцать часов, но зато общежитие, где Кате дали койку, находилось прямо при заводе. Здесь же с начала войны оборудовали и круглосуточные ясли, куда, опять же, с помощью Сафарова, не без труда удалось определить Варю. После работы на конвейере хотелось упасть замертво, но Катерина каждый вечер бежала по обширной заводской территории в ясли –этот ежевечерний час был единственным для общения матери с дочерью.  Среди зарёванных малышей в мокрых байковых штанишках, стоящих, как солдатики, на казённых постельках, вцепившись в верёвочные прикроватные сетки, Катя издали узнавала худенькое тёмноглазое личико дочери. Почти двухлетняя Варя всё ещё питалась материнским молоком, ноКатерина доверяла голосу природы –раз молоко пока не иссякло, значит, надо кормить – и она кормила малышку подолгу, пока та не засыпала у неё на руках. Осторожно опустив спящую девочку в  кроватку, она бежала назад, но уже не в цех, а в партком – у неё были общественные обязанности: читать свежие газеты, готовиться к ежедневным цеховым политинформациям. Первое время, до февраля, было жутко читать, что враг захватил и Майкоп, и Нальчик, что бои идут в предгорьях Кавказа, что Моздок, где она пару месяцев назад штурмовала платформу последнего товарняка, уже дней через десять был занят немцами, а линия фронта уже где-то под Орджоникидзе. Но пришла весна, принося с тёплыми ветрами радостные вести. В газетах сообщалось, что операция «Эдельвейс» по захвату кавказской нефти провалилась. Немцы откатились к Таманскому полуострову, бросая при отступлении всё награбленное. Катя с радостью узнала, что освобождён Краснодарский край – совсем близко от Крыма. Но до освобождения родного полуострова было ещё далеко. Фашисты буквально вцепились в Тамань и Тавриду, опутав эти земли мощными оборонительными укреплениями – железобетонными  дзотами, минными полями, траншеями, противотанковыми рвами… О судьбе мужа Катя ничего не знала, Севастополь давно пал, и она не имела представления – жив Анатолий или погиб, и где находится, если жив…

     В июне сорок третьего она неожиданно получила письмо от Якова Васильевича, мужа старшей сестры Клавдии.

«Катенька, – писал зять, – мы недавно вернулись из эвакуации, живём в Георгиевском районе Ставрополья, я возглавляю поселковый совет. Где были, как вернулись – всего в письме не расскажешь, поговорим при встрече. Сообщаю только, что мама с нами. И ещё – ты же помнишь, Клава ждала перед войной, как и ты, маленького. Так вот, народилась осенью сорок первого у нас Лидочка. А старшенькую, Валю, схоронили. В эвакуации умерла, от вспышки менингита… Сейчас живём мы неплохо, в казённой квартире, места много. Очень рад, что удалось  тебя разыскать – всё-таки по партийной линии учёт у нас налажен. Приезжай, работу обещаю – восстанавливаем к сентябрю школу, детишкам учиться надо. А нам, семье – друг к другу лепиться. А там, глядишь, и Крым освободят… Будем ждать вместе.»

Увидеть маму, родных! Ни о чём другом Катя больше не могла думать. И как только начали ходить первые поезда, она опять пошла в горком, к Сафарову, за помощью – невозможно достать железнодорожный билет.

– Нэ могу тэбе отказать, как дочку полюбил, помогу! А ты, Катюша, смотри, приезжай послэ войны, нэ забывай! С дочкой приезжай!                                              

                                                          *  *  *                                                      

Дни листались быстро, – догорела осень, подошла к концу и несуровая южная зима. По-прежнему ничего не было известно об Анатолии, но тоска по мужу не была жгучей – пережив тяжёлый путь до Баку и эвакуацию, Катя научилась смиряться с обстоятельствами – слишком многим женщинам вокруг пришли похоронки, а ей – нет, значит, есть надежда, надо просто  ждать. К тому же, Яков Васильевич ободрял её: «Подожди, Катюша, вот освободят Крым, Севастополь – тогда прояснится судьба всех, кто там воевал», – часто говорил он свояченице, утешающе гладя её по плечу.Но подходила весна сорок четвёртого, давно освободили от врагов  Ставрополье, Краснодар, Ростов, почти весь Северный Кавказ и Украину, –  Красная Армия уже выходила к границам Европы, – а в Крыму по-прежнему хозяйничали фашисты.

В один из первых дней марта Яков Васильевич пришёл домой рано. За столом, против обыкновения, не балагурил, молча ел борщ, и, отодвигая тарелку, вдруг обратился к Катерине:

– Катюша, пошли на улицу, покурим…

– Да я ж не курю, Яков Васильевич!

– Самое время начинать! Да шучу, шучу… В общем, поговорить надо…

Вышли на улицу, сели на узкую лавочку возле калитки. Зять долго курил, наконец, отбросил окурок:

– В райком вызывали сегодня… Разговор был… Насчёт тебя… Спрашивали  моё мнение…

– Да о чём, Яков Васильевич?

– Речь идёт о скором освобождении Крыма… Люди требуются… Надёжные… Желательно, партийные… В оккупацию не попадавшие… Крым знающие… Таких немного… Собирают по Краснодарскому краю и Ставрополью… Но дело довольно опасное… Решать тебе – у тебя ребёнок… Ничего больше сказать не могу. Завтра к десяти ты должна быть в райкоме партии, в пятом кабинете.  Если опасаешься – не ходи… Там поймут… Не накажут…

В пятом кабинете женщина-инструктор повторила почти в тех же выражениях то, о чём  сказал муж сестры. Новым оказалось лишь то обстоятельство, что, если Катя согласна, ехать надо немедленно – во дворе ждёт газик.

Как только газик тронулся в путь, Катя, утомлённая бессонной ночью, немедленно уснула. Утром за завтраком люди узнали, что они находятся в Сочи и что сейчас их повезут на важную беседу. В городе в это время расположился Крымский обком партии, который руководил партизанским движением в Крыму, но, разумеется, собравшимся об этом не сказали. В одном из просторных кабинетов обкома, на стульях вдоль стен расположились несколько десятков человек. Все ожидали кого-то главного, кто объяснит, зачем их собрали здесь. Наконец дверь открылась – вошёл худощавый, наголо обритый человек лет сорока пяти в полувоенном защитном френче с большими накладными карманами. Не представившись, он обратился к собравшимся:

– Товарищи! Мы собрали вас здесь не случайно. Вы – именно те люди, которые вызывают доверие партии. Вы знаете о наших замечательных победах под руководством товарища Сталина. Конец войны уже не за горами. Но немцы застряли в Крыму и ожесточённо сопротивляются. Надо их оттуда выкурить. Сейчас готовится грандиозная операция по освобождению Крыма, готовится на всех участках – и в армии, и в партизанских отрядах. Удар будет одновременным и мощным. Немцев мы прогоним. Но поймите – они господствовали в Крыму дольше, чем где бы-то ни было, население постоянно подвергалось вражеской идеологической обработке – тут и фильмы, и печатная продукция – листовки, афиши, газеты, журналы... Наши информаторы сообщают, что Крым, особенно Симферополь, наводнён этой пакостью. Её сразу же потребуется уничтожить.  Многие коммунисты, руководители и участники подполья, погибли в застенках гестапо. Жители деморализованы, кое-кто враждебно настроен. Необходима новая база руководящих кадров Крыма. Для этого вы и понадобились нам. В одну из ближайших ночей мы сбросим вас парашютами  на оккупированную территорию, в расположение партизанских отрядов. О вас знают,  будут ждать. Но… идёт война. Всякое может случиться. Не буду скрывать – парашют легко может отнести ветром туда, где находятся немцы. Так что и сейчас ещё не поздно отказаться. Мы поймём вас, товарищи – и отпустим, при условии полного неразглашения нашего разговора. Так, я вижу, желающих уйти нет?.. Тогда продолжим… Вы будете жить в отрядах обыкновенной жизнью партизан, выполняя любые поручения и первыми войдёте с партизанами в города и посёлки Крыма. Сколько вы пробудете в отрядах – не могу точно сказать – может, недели две, может – месяц… Каждый будет максимально задействован именно в хорошо знакомых до войны  местах, чтобы сразу после освобождения восстанавливать нашу власть. Сейчас вы получите обмундирование, затем – оружие, потом поедете на инструктаж по стрельбе. Далее в парк – нужно будет сделать  несколько пробных прыжков с парашютом. Но перед этим, в соседнем кабинете, вас осмотрят врач, медсестра. Вопросы есть?

Вопросов ни у кого не было. На медосмотр первыми прошли женщины. Катя показала врачу, немолодой, усталой женщине, свою загрубевшую грудь. Та больно прижала тяжёлые железы пальцами, покачала головой, бросила медсестре:

– Мастита пока нет. Через сутки должно пройти. Укол ей рассасывающий, камфарный… И камфарное масло в грудь вотри. Да перебинтуй потуже…

 Стрелять Катя умела ещё со студенческих времён – сдавала не раз нормы на значок «Ворошиловский стрелок». Внимательнее всего она слушала инструктаж по укладке парашюта, стараясь запомнить, как крепятся при его надевании крючки на упругих резинках к петлям клапанов, но в городском парке у неё закружилась голова уже при одном взгляде на высоченную, как ей показалось, парашютную вышку. Она ни разу не прыгала с парашютом. В парке пропустила вперёд себя всех, но когда поднялась на вышку по лесенке и глянула вниз – стало ещё хуже. Инструктор в гимнастёрке без погон выжидающе глянул на неё:

– Ну что же ты, сдрейфила?

– Понимаете, мне очень туго перевязали грудь, ну, чтобы молоко пропало…  Я вздохнуть не могу – не то, что руку поднять. А к следующей ночи уже всё пройдёт, я повязку сниму. Я всё сделаю, как надо. И кольцо дёрну, и всё… Да зачем мне лишний раз прыгать? Уж как будет… как получится…

– Эх, вояки… Ладно, девчонка, я сам вытолкну тебя, как время придёт – только за кольцо дёрнешь… Я ж  вас сопровождать буду … на  «уточке»… до прыжка…

– Спасибо, я вас не подведу!

– Себя не подведи, дурёха! Тебе прыгать! Тебе жить! 

                                                            *  *  *

…Руки, вывернутые за спину под тяжестью тела, невыносимо ныли. Катя не знала, долго ли сможет выдержать эту пытку, устроенную ей случайно зацепившимися, прямо-таки нанизавшимися на мощную ветку дуба стропами парашюта. Её бесила беспомощность, в которую она влипла, как в паутину. На поясе висел нож, да что толку, если невозможно до него дотянуться… Единственное, что удалось сделать после долгих усилий – это нащупать ногой небольшой выступ, нарост на кряжистом теле дуба, который стал ей опорой хотя бы для одной ноги, и она изо всей силы упёрлась в него, чтобы хоть чуть облегчить боль в плечах и руках. Для двух ног места на случайной опоре не нашлось. Она подняла голову. Светало. Солнечные лучи ещё слабо освещали сумрачный, сырой лиственный лес, раскинувшийся, как на ладони, перед глазами с места её невольного пристанища. От ожившей весенней земли шёл тяжёлый, одуряющий дух. Слева и справа, словно пожимая друг другу руки, сцепились раскоряченными ветвями плотные дубы, напротив, через едва заметную тропинку,  стройными стражниками тянулись ввысь ещё голые стволы буков. Зелень нарождающейся травы притягивала взгляд среди толстых пластов перепревших прошлогодних листьев и сохранившихся под деревьями маленьких островков потемневшего, подтаявшего снега. Щекотал ноздри приятный хвойный  запах пробравшегося сюда со склонов ползучего можжевельника... Кое-где уже выстрелил жёлтыми лепестками первоцвет... Вряд ли сброс людей планировали в такую густую чащобу. Видно, отнесло в сторону. Но куда?... А вдруг к немцам?.. Особого страха не было. Катя знала – дочка в безопасности, это главное. А инстинкт самосохранения как-то притупился ещё тогда, когда летела из «уточки», вытолкнутая твёрдой рукой инструктора, сдержавшего обещание. Обидно будет, если погибнет, не успев ничего сделать, попав к врагу, или, ещё глупее, –  умерев от голода на этих ветках… Нет-нет – пытаться, двигаться, пробовать освободиться от несносных пут! Ей удалось всё-таки пристроить пятку второй ноги на выступ, напрячься изо всех сил… Она уже почти вытащила правую руку из ловушки, как вдруг ей почудились неясные звуки… Кто-то продирался, ломая ветки, сквозь густые заросли орешника... Ухо не улавливало языка приближавшихся голосов… Дотянуться любыми средствами до пистолета – не отдавать же задаром свою жизнь! Рывок – рука, освобождённая из лямок парашюта, уже тянулась к кобуре, пристёгнутой поверх ватника, как из-за высоких кустов выступили две мужские фигуры в чёрных суконных ушанках и туго подпоясанных затёртых телогрейках, вид которых сразу внушил почему-то Кате: «Свои… свои…»

– Вот она, наша птичка! Сидит на ветке, а почему-то не поёт!

– Ладно тебе, шутник! Не видишь – дивчина измаялась… Сейчас, дочка, поможем тебе… Вот уж всё утро ходим, ищем вас, прыгунов… Не всех, однако, нашли… Кого-то, наверное, и к немцу занесло…

Ловкие руки парня, взобравшегося на дерево, быстро освободили её из парашютного плена. Несколько раз встряхнув затёкшими руками, Катя пошла за партизанами вглубь леса. Её вели в один из «гражданских» лагерей Южного соединения партизанских отрядов Крыма. Лагеря эти были тылом боевых групп и занимались сугубо мирной деятельностью, обеспечивающей бойцов едой, одеждой и всем необходимым для суровой партизанской жизни. Целое «производство» расположилось в лесных лагерях: и небольшие самодельные мельнички, и пекарня, и коровье стадо, и госпиталь,  и кожевенные, и пошивочные мастерские. После беседы с начальником отряда определился  на время нахождения в лагере круг её занятий, который немного разочаровал –  утром Катя с другими женщинами доила коров, а вечером шла в штаб, к радистам, принимающим сразу по нескольким рациям сообщения Совинформбюро. Ежевечерние политинформации стали её обязанностью на три недели, которые Катя провела среди партизан. Трижды её привлекали и к почти боевым мероприятиям – партизаны постоянно устраивали операции по подрыву занятых объектов – нельзя было допустить, чтобы фашисты, теперь уже осознающие неизбежность краха, вывезли из Крыма всё самое ценное. Почти каждую ночь гремели взрывы на мостах,  складах, железных дорогах. Катя всего лишь таскала тяжеленные упаковки с толовыми шашками, каждая такая «посылка» весила по тридцать килограммов, но гордость переполняла её, тащившую  неподъёмный при других обстоятельствах груз – она вносила свой вклад в общее дело…

*  *  *

...Катя сидела у окна вагона поезда «Лихая – Ростов» с дремлющей Варюшкой на руках, плотно притиснутая к стене ещё тремя пассажирами, разместившимися тут же, рядом, на полке общего вагона. Теснота не тяготила её. Она даже радовалась тому, что после пересадки ей удалось сесть в нужный поезд, да ещё досталось место у окна, и она может беспрепятственно смотреть на  пейзаж, удивляясь бескрайности страны, в которой она живёт. Ни разу в дороге ей не приходилось любоваться видами за окном. Ведь до сих пор она ездила только в теплушках да на платформах, где и возможности такой не представлялось, да и главными чувствами тогда были беспокойство, страх за жизнь свою и дочери. Теперь же всё переменилось. Осторожно, чтобы не потревожить девочку, Катя в который раз достала из кармана пальто потёршийся на сгибах листок – письмо от мужа, пришедшее в Симферополь всего неделю назад. Это письмо вручил ей сам Мотов, секретарь горкома, вызвав к себе в кабинет. Катя так волновалась, что долго не решалась вскрыть конверт – а вдруг там плохие вести?.. Совсем плохих, конечно, быть не должно, главное ясно: Анатолий жив, конверт подписан его рукой, но что произошло за те два с половиной года, когда они виделись последний раз в таманском совхозе?..

Поэтому Катя, возвратившись  домой, так и не распечатав письма, попросила сделать это младшую сестру Марию, или, как её называли в семье, Мусю, жившую у Катерины  с осени сорок четвёртого вместе с братом Николаем. Русоволосая красавица Муся читала с выражением:

«Дорогая Катюша!

Не знаю, как ты, что ты, может, уже вышла замуж, столько не виделись, но пишу тебе как жене. Сообщаю, что я жив и почти здоров, воевал после Севастополя (как выбрался – долго рассказывать) в Закавказье, последнее время (после контузии) – был в Орджоникидзе, парторгом резервного батальона в военном училище, а сейчас пишу тебе из Ростова, куда получил предписание явиться ещё осенью в распоряжение политотдела облвоенкомата. Там дали направление в пехотное  училище, опять по политчасти. Разыскивал тебя сразу после освобождения Крыма, через партархив, откуда только недавно ответили, что ты с июня прошлого года работаешь в симферопольском горкоме партии. Думал – вот-вот вернусь домой, а тут – сама лучше меня знаешь, какие события произошли с моими земляками, не нам обсуждать постановления свыше... Теперь я думаю, что осяду здесь, в Ростове. Город мне понравился. Очень большой, правда, сейчас сильно разрушен, но много школ, вузов, крупных предприятий, так что тебе нетрудно будет найти работу. Если, конечно, ты решишься приехать. Не знаю – может, не захочешь уехать из Крыма... Мне теперь туда хода нет. Разве что в гости.

 Хорошо, что мы тогда сразу записались в загсе, без бумажки брак здесь не признают. Я запросил копию свидетельства о браке из Симферополя и уже почти решил вопрос с жильём, как только узнал, где ты – подал заявление. Мне, как демобилизованному фронтовику, офицеру, военкомат обещает квартиру недалеко от железнодорожного вокзала. Уже даже показывали – в старом, правда, доме, с одним соседом, две комнаты на втором этаже. Одна очень большая, метров двадцать пять, четыре окна,  вторая – метров шесть, не поймёшь – комната ли, кухня, с печкой, но там можно поставить  кровать для Варечки, есть место. Дом кирпичный, целый, не разбомблённый, таких мало. Жакт там  делает сейчас ремонт. Но получу я эту квартиру в том случае, если приедет семья, то есть ты и Варя.  Пока же снимаю рядом, в Железнодорожном районе, очень маленькую комнатку на улице Вагулевского. Условия неважные, хозяйка – старушка с характером, но на время сойдёт. Решай скорее, а то квартиру отдадут кому-то другому, потом придётся долго ждать. Отвечай на этот адрес. Очень хочется увидеть тебя и дочку. Целую вас обеих.

                                                             Любящий тебя муж Анатолий»

Поезд пришёл в Ростов к шести часам вечера. Катя вышла на привокзальную площадь, неся на руках сонную Варю. Хорошо, что взяла, по совету брата Коли, заплечный мешок, а не маленький фанерный чемоданчик, оклеенный чёрным дерматином, как  хотела сначала для фасона ...  Хотя, вид, конечно, этот старый мешок портит…  Катерина, освободив одну руку, одёрнула на себе тёмно-синее приталенное демисезонное пальто с большими пуговицами, которым снабдила её подруга Люба, сама обрядившись в потёртую до невозможности Катину жакетку. Снова мелькнуло: «Глупо, что всё-таки я не сообщила Анатолию – сейчас бы нёс  Варю...» Обогнув справа разрушенное здание вокзала, как советовал ещё в вагоне попутчик, не без опаски перешла над  чересполосицей недавно восстановленных рельсов и шпал по мосту который, видимо, тоже сильно пострадал. Временно наложенные на опоры, кое-как закреплённые  доски так и ходили ходуном под ногами Катерины, несущей дочку. Прошла крутой улицей вверх мимо паровозоремонтного завода, спотыкаясь  на неровно торчащих из мостовой булыжниках, свернула в переулок... Вошла в тёмную глубину двора, благо, на его воротах  кто-то криво вывел номер дома белой краской... Во дворе мальчишка лет тринадцати набирал из колонки воду, подставив ведро под тонкую молочно-мутную струйку. Закрывая кран, он мельком взглянул на адрес на конверте, махнув  свободной рукой на нужную Кате дверь...  Поднявшись по  стёртым ступенькам, она поставила на крыльцо открывшую глаза Варю, поправила волосы и постучала.

Дверь открылась, будто за нею кто-то стоял,  поджидая прихода гостей:  Анатолий, в гимнастёрке с расстёгнутым воротничком, вгляделся в темноту крыльца...

– Вам кого?..

И тут же, вдруг узнавая в худенькой женщине в тёмном пальто со светло-русыми вьющимися волосами, подобранными по моде валиком надо лбом и спадающими вдоль щёк  на плечи, свою когда-то беленькую, как одуванчик,  юную кудрявую жену, радостно растягивая губы в улыбке, чуть запинаясь, воскликнул:

– Ка-тя?.. Катюшяаа?..

Она   знала свою сильную сторону – дар превосходной рассказчицы, умевшей увлечь людей – и  говорила, говорила, не умолкая – раскрасневшись, всё больше воодушевляясь от собственного повествования. А Анатолий с восхищением следил за тем, как на крошечном пятачке между кроватью и столом разворачиваются перед ним картинки недавнего былого, нарисованные Катей:

…Вот она вслед за войсками входит с партизанами по Симферопольскому шоссе в город…

… А вот уже  месяца два кряду чуть ли не сутками с другими активистами жжёт костры – из немецких листовок, плакатов, фотографий, бобин с плёнками фашистской кинохроники – и не может дочиста отмыть закопчённое лицо и руки…

… А сейчас она на бюро симферопольского горкома, где её утверждают инструктором – сам прославленный в партизанском движении Бабичев рекомендовал!..

…А это она, Катерина, в белоснежной наколке на волосах и фартучке, с накрашенными красной помадой губами, сидит на перроне симферопольского вокзала за сатуратором с газировкой… Все горкомовцы в феврале сорок пятого ждали там приезда Черчилля на ялтинскую конференцию, обряженные – кто вокзальным дежурным, кто путевым обходчиком, кто буфетчицей…. Черчилль так и не  появился – приземлился на секретном аэродроме в Саках, но тогда никто не знал, каким путём он прибудет, вдруг бы он поехал поездом!.. Нельзя же допустить, чтобы на вокзале были случайные люди…

… А теперь она, вместе с другими молодыми горкомовскими инструкторшами подолгу беседует с враз  «полинявшими», зарёванными «шоколадницами» – так жители Симферополя называли тех девушек и женщин, которые «гуляли» с немцами во время оккупации. И, в какой-то мере, решает их судьбу: ведь кого-то после беседы можно  отпустить, а кого-то нужно передать в «органы» для дальнейших расследований…

     И, уже отбросив «театр», перейдя на шёпот,  поведала мужу, что многие горкомовцы принимали участие в спецпереселении крымских татар – посылались уполномоченными в татарские аулы и за два часа организовывали их выезд в отведённые области Узбекистана. Как рыдали ошеломлённые люди... Бросить дома, хозяйство... По приказу о выселении они могли взять до пятисот килограммов вещей и продуктов на семью, а на деле не успевали собрать и пятидесяти – на сборы отводилось два часа!

– Хорошо хоть, что меня не послали, наверное, всё-таки пожалели, зная, что мой муж – татарин. Ведь отказаться было бы невозможно.

– Да тише ты, – наваждение от Катиного «представления» чуть ослабело, и голос мужа, хоть и приглушённый, прозвучал неожиданно резко, – я об этом знаю, уже познакомился с двумя семьями наших крымчан, тоже офицеры демобилизованные, они порассказали, как их родню переселяли... Да ты и сама с ними скоро встретишься...А об этом – не надо... Наверху видней... Спасибо, что нам, честным фронтовикам, офицерам, дали хорошие города…. Расскажи лучше о своих – как мама, сёстры?..

Проговорили почти всю ночь, сидя, обнявшись, на кровати – больше сесть некуда – на диване, разметавшись, спала Варя. Легли под утро, прижавшись друг к другу на узковатом для двоих ложе, договорившись о главном – завтра пойдут вместе в военкомат и в райком – насчёт жилья и работы, а сразу, как только будет  получена квартира, Анатолий приедет в Симферополь и перевезёт семью сюда, в Ростов...

Муж уснул, а Катя всё лежала с открытыми глазами…Вспоминались ещё довоенные предупреждения сестры Клавдии: «Это какую же царевну надо красавцу этому, Анатолию, под стать – Лейлу какую-нибудь черноокую, чернокосую, а ты, Катечка, миловидная, спору нет, но не такая, как Толик … не такая…»  … И  даже уже не такая, как в то чудесное юное время – знала, знала всё про себя – и про раннюю седину и про первые «лучики» у глаз... Мужчин теперь мало, а вокруг – огромное количество молодых, красивых, одиноких женщин… Но всё же верила – смогут, смогут опять жить вместе! Он нужен ей, Варе нужен отец, а они – обе – нужны ему, потерявшему, пусть и не всю родину, но самую близкую сердцу её малую часть…  А ведь и она, Катя, для мужа – частичка той, прежней, крымской жизни… Столько общих воспоминаний… Держаться друг друга – и всё устроится... всё наладится... спать…

 

 



ООО «Союз писателей России»

ООО «Союз писателей России» Ростовское региональное отделение.

Все права защищены.

Использование опубликованных текстов возможно только с разрешения авторов.

Контакты: