Редакция  сайта «Донской писатель» сообщала об участии ростовчан Анжелики Салтановой (Шульженко) и Дмитрия Ханина в III Всероссийском совещании молодых литераторов в г. Химки (2020) в семинаре поэзии №5 под руководством В.Ф. Кирюшина, Е.С. Мартыновой и Е.В. Иванниковой (читать здесь>>). Также на нашем сайте были опубликованы стихи (читать здесь>>) участника этого семинара Алексея Сухинина (Орловская область). Другим ярким семинаристом стала Дарья Высоцкая, получившая по результатам Совещания членский билет Союза писателей России.

Высоцкая Дарья Николаевна родилась в Мурманске в 1987 г. Имеет два высших образования – в области экономики и юриспруденции. Автор книг стихов «Будь на моей стороне» и «Русалка на берегу». Лауреат литературной премии Губернатора Мурманской области имени К. Баева и А. Подстаницкого в номинации "Поэзия" за 2017 год. Лауреат премии Ассоциации творческих союзов (номинация – литература, лига молодых) за яркое поэтическое начало и актуальную общественную деятельность (2018 г.). Организатор литературных мероприятий.

***

В этих поисках новых пространств,

рынков сбыта и вечных истин,

я, сменивший пятнадцать стран,

стал совсем без тебя немыслим.

Я, бежавший так подло от

обязательств и слова «должен»,

стал ненужный себе идиот,

чемодан без ручек и ножек.

Я, в наклейках для багажа,

нарезаю круги по ленте

и молюсь Иисусу и Джа,

Кришне, Шиве, богине Весте,

лишь о том, чтоб к твоей двери,     

чемодан без ручек и ножек,

аккуратно сложив, привезли,

ты увидишь, скажешь: «А может

ты все понял, устал». Теперь

все починишь, но постоянство

снова гонит меня за дверь:

чемодан придуман для странствий.

***

Любой твой подвиг, любое твоё достижение,

теряет значение сразу по совершению,

ты снова чист, снова ноль в номинале,

сделано много – это не оправдает

нелепое, глупое твое прозябанье,

потворство инстинктам и обладанью

людьми и вещами, пьяное забытье,

мир так огромен, ты же хранишь свое,

свою черноту, что в каждом углу души,

и потому болей, страдай,

болей, страдай,

болей, страдай

и пиши.

Только одно оправдает, отменит твой приговор,

то, что нащупал, придумал, украл словно вор,

робкий сигнал одной из твоих антенн,

новое что-то в пространстве банальных тем,

ты подобрал слова, записал это на листе,

так окрылен, ведь слова оказались те.

В этот момент ты счастлив, с собою дружен,

и в этот момент,

именно в этот момент,

записанное стало немного хуже.

***

Мне восемь, тебе двенадцать,

на пляже Феодосии ты учишь меня целоваться.

Исполняешь все мои желания: медузу и даже мороженое,

ходишь за мной, приклеенный-привороженный.

Мне восемнадцать, тебе двадцать два,

тебя ждут: второй ребенок и третья жена.

Под шум моря в Краснодаре, под вина Кубани

мы прыгаем с волнореза в наши детские воспоминания.

Мне двадцать семь, тебе тридцать пять,

черт, я сбилась со счета: сколько жен ты успел поменять…

Мы на брудершафт, сорокоградусную, без закуски,

парижский вечер, хорошо, что нас никто не знает и не говорит по-русски.

Мне тридцать, тебе сорок два,

не проси, я же тебя как облупленного, и слишком люблю себя.

Морщины выдают, но двенадцатилетнего ребенка глаза.

Нет завтра — есть ночь, коньяк, гостиница, зима.

Мне тридцать пять, тебе пятьдесят один,

и бес в ребре, и в бороде не сосчитать седин.

Уже в дверях, вздыхаешь: «знаешь, у меня ведь одни сыновья,

я бы многое отдал за дочь, похожую на тебя».

Мне тридцать пять, ты остался без времени,

над гробом рыдает твоя последняя жена —

беременная,

мне отдать ей своего тепла так хочется,

она совсем девочка, почти ровесница нашей дочери.

***

Той ночью, в твоей машине, глядя на те огни,

мы бы могли говорить

о тебе, детстве без телефонов,

о давно забытых знакомых,

о той девчонке с веснушками или косами,

о времени, когда все было просто так.

О том, как выломали тебя в четырнадцать

чужими лицами, иглами, принципами,

о первом приводе, перейденной черте,

о поцелуе, вырванном в темноте,

о выпускном, вступительных экзаменах,

о первых на прочность себя испытаниях,

о прыжках, переломах и страхах,

угонах, погонях, о первых шрамах.

Как почувствовал себя гением, не меньшим чем Кустурица,

как под новостью о чужой смерти ссутулился.

Той ночью, в твоей машине, глядя на те огни,

мы бы могли говорить

о той боли, что была и что предстоит,

как мотыльки на нее летим

и обжигаем, и обжигаемся, становимся жестче,

и нарастает такой слой кожи,

что мы динозавры и носороги,

никогда не честные и от того, такие убогие,

одинокие, больные, завравшиеся боги внутри мертвые,

а молодые только чистые и звонкие,

и мы берем их души ломкие

себе на время, делаем свое подобие,

но если подумать, мы совершенные и такие убогие.

Той ночью, в твоей машине, глядя на те огни,

мы бы могли говорить

о морали, ее отсутствии, нашем падении,

о падежах дательных  и легком женском склонении,

хотя если подумать не так уж все и дико.

Мы бы могла вспомнить семью Бриков,

про Марину Цветаеву и Софью Парнок,

даже Пушкину был не чужд этот женский ток.

Но грязи не бывает там, где чистое сердце,

да, мы могли бы еще про Рим и Древнюю Грецию.

Если уж великие не признавали чужого мнения оков,

может и нам простят немного сладких грехов.

НО

Той ночью, в твоей машине, глядя на те огни,

ты совсем о другом со мной стал говорить:

о мире брендов, звезд интернет-эфиров,

рекламных фото и автомобилях,

о своих достижениях, то есть приобретениях,

о захватившей жажде владения,

о прайсах, магазинах, посещаемых тобой ресторанах,

и, конечно, собственных грандиозных планах,

и на истории о критериях оценки чужого успеха

я подавилась собственным смехом.

Той ночью, в твоей машине, глядя на те огни,

мы бы могли говорить

о том…

но я предпочла возвращаться домой пешком.

***

Мои плечи без твоих рук

беззащитны, открыты для вьюг,

мои плечи без твоих рук

не удержат земную ось.

И земная, острая ось,

как иголкой меня насквозь,

она станет  моим позвонком,

Знаешь, что случится потом?

Ее поразит сколиоз,

накренится земная ось:

моря выйдут  из берегов,

а спустя лишь пару часов

солнце выжжет пустыню,

свет померкнет – живое остынет.

Нет слонов и нет черепах,

все держалась на хрупких плечах,

но мои плечи без твоих рук

беззащитны, открыты для вьюг,

мои плечи без твоих рук

не удержат земную ось.

*** 

Я не открывала стартов, не рвала на финише лент,

не радовалось дольше секунды любой из своих побед,

и мне ближе тихо отравлять себя из года в год,

награды так тяготят, мне ж на плечи рюкзак, налегке встретить восход.

Хорошая моя, если нужно быть лучше меня, так просто будь,

я не берусь бегать на время и не дам себя в это втянуть,

и мне ближе дороги, что исполосовали меня внутри,

но по ним не бежать, а влюбляясь в пейзаж, в одиночестве лучше идти.

***

Столько ночей не смыкала глаз — сегодня я сплю спокойно,

даже июньский град не занимает настолько,

как сон о русалке на берегах Ла-Манша.

В теплых лучах она, я бы хотела так же.

Даже во сне я рада, если с твоим отъездом,

месяц спустя, будто нашла себе место,

что наконец-то прервался наш диалог,

но этой ночью прилетает твой самолет.

Теплые волны, русалка знает английский, французский,

а в моём сне она понимает и русский,

женские слёзы, они — интернациональны,

я ей взахлеб о том, как всё: ой, печально.

Только она и слышит, для остальных я — немая,

русалка с ногами — это русалка плохая.

Мне бы вернули голос, хвост мне привычней ног,

даже во сне я помню — в небе твой самолет.

Серая масса — небо, океан меня не принимает,

место мое сухопутно, в воде за меня другая,

теперь одна я на берегу и почти смиренна,

родом из пены морской и стану когда-то пеной.

Только волнуется небо и океан неспокоен,

жестоко, но справедливо весь этот мир устроен,

и в этом сне бросает в холодный пот:

аэропорт. Приземляется твой самолет.

***

Ага, Мурманск встречает песком в глаза,

градом или дождем,

мы подождем

сначала весны, потом лета,

а наступит зима,

и та, что окажется по погоде одета,

приравнивается к Пифии или Ванге.

Ага, нам бы в кеды, на велосипедах,

по «Ленинградке», вот только без этой пыли,

как будто мы всегда были

или стали

частью этого Севера.

Уверены, умеренны,

приморожены

или выдержаны

в этих условиях,

как коньяк в дубовой бочке,

ждем, что заключение наше закончится,

и мы сядем в огромный поезд,

и все-все-все уедем в Питер,

ага, ленинградцы, ждите.